было бы или хуже, но, во всяком случае, не пришлось это испытать — когда больше не можешь играть.
Что ж, молодость есть молодость. А когда ты молод, откуда знать, что лучше, а что хуже? К тому же не сейчас, а когда-то потом. Об этом никто даже не задумывается, потому что еще не над чем задумываться. Не говоря уже о том, что тогда молодость была в моде. Вы говорите, она всегда в моде. Может быть, но по-разному. Тогда без молодежи ни шагу нельзя было ступить. На каждом собрании, совещании, мероприятии непременно сидел кто-нибудь молодой в президиуме. И в командировку всегда отправляли хотя бы одного. И еще обязательно одну женщину. О молодых говорили, что за ними будущее, что это они строят новый, лучший мир, что все в их руках. Правда, всегда так говорят, а потом молодые стареют и оставляют следующим молодым тот же самый мир, который они застали. О, мир не так легко сдвинуть с места, как нам кажется.
Я даже думаю, не это ли было причиной: возможно, решили, что хорошо бы кому-нибудь из молодежи играть в оркестре. Поэтому, если честно, я еще мало что умел. И вовсе не чувствовал себя молодым. В новый, лучший мир верил, потому что от старого после войны, согласитесь, остались одни развалины. Именно после войны стало ясно, чем была эта война, каким крахом не только человека, но и Бога. Казалось, что человек уже не поднимется, что он перешел все границы, а Бог не подтвердил, что существует. Мне и не надо было ничего понимать. Я сам был тому примером.
Вижу, вы не согласны. Тогда почему вы ничего не говорите? Скажите, вы ведь хотели что-то сказать. Пожалуйста, я слушаю. О, нет. Не только мне казалось, что время Бога прошло. Может, таких слов в моей голове и не было, но молиться я больше не мог. Только иногда, когда меня никто не видел, ни с того ни с сего начинал плакать. Так что я был готов уверовать во что угодно, только бы верить. А что больше всего подходит для того, чтобы верить, как не новый, лучший мир? Тем более что когда я потом работал на стройках, каждая такая стройка была словно частью этой веры. Ведь строили, согласитесь. С простоями, долго, зачастую кое-как, материалов не хватало, того не хватало, этого, воровали — но строили.
Впрочем, не стану с вами спорить. Вы мой гость, пускай вы будете правы. Меня уже мало что волнует. Послушайте, а может, я вас когда-то на фотографии видел? Как раз во времена нашей молодости. Вы не получаетесь на фотографиях? Как такое может быть? Даже тени не остается? И даже светового пятна в том месте, где вы стояли или сидели? Совсем? Вообще ничего? Тогда я тем более не понимаю. Но ведь собаки бы... А они спят спокойно. Сами посмотрите. О, проснулись. Что, Рекс, что, Хват? Приснилось что-то? А мы тут фасоль лущим. Спите, спите. Я вас разбужу, когда придет время.
У меня есть одна фотография. Но я не помню, есть ли вы на ней. Я вам потом покажу. Что за фотография? Я вам рассказывал об этом сне. Рассказывал-рассказывал. Вы еще удивлялись, что мне больше не о чем задумываться. Это было за границей. Мне тогда мало что снилось. Впрочем, как и теперь. Я играл в ресторанах, так что домой возвращался иной раз среди ночи, таким усталым, что даже сны видеть сил не было. Если что-то и снилось, то утром уже не помнил что. А тут однажды ночью приснился сон — словно на экране. Кажется, он еще не закончился, но я уже вскочил, спустил ноги с кровати. Признаюсь, я был не один, женщина тоже проснулась. Спросила встревоженно, что случилось.
— Сон приснился, — говорю.
— Расскажи, — попросила она.
Но что мне было ей рассказывать, если я не был уверен, снится ли мне, что я сижу на кровати, и этот сон — реальность, или наоборот.
— Тебя, во всяком случае, там не было, — сказал я, чтобы ее успокоить. — Спи, еще ночь.
— А женщины были?
— Были.
— Вечно вам другие женщины снятся. — И заснула.
А я продолжал сидеть на кровати и отгонять от себя вопрос, мой ли это сон. И не знал, верить ли мне, что это мой сон.
Осень, как сейчас, я иду по лугу, на голове у меня шляпа. Вы не поверите — та самая коричневая фетровая шляпа, которую я оставил в поезде. Столько лет прошло, я, можно сказать, о ней забыл. Нет, шляпы я как раз носил. Всю жизнь носил. Никаких других головных уборов не признавал. Пожалуй, даже питал к шляпам какое-то почтение. Человек в шляпе всегда вызывал у меня интерес, во всяком случае, больший, чем если бы на нем было что-то другое. Особенно женщина. Женщины в шляпах дольше всего сохранялись в моей памяти. И сам я лучше всего себя чувствовал, когда на мне была шляпа. Словно становился кем-то другим, возвышался над собой, а все окружающее превращалось в фон. Не в том смысле, что я так высоко себя ценил. Наоборот. Я боялся жить. Мне казалось, что я только вылупился и все причиняет мне боль. О, я долго боялся жить. Не поверите, но помогли мне именно шляпы. Я и людям в глаза стал смотреть, и истинам перестал доверять. И воспоминания мои под шляпой делались менее мучительны.
А еще скажу: мне нравилось кланяться в шляпе. Это доставляло мне прямо-таки наслаждение. Впрочем, нет более завершенного поклона, чем со шляпой в руке. А еще, вы себе даже не представляете, как я любил, когда ветер пытался сорвать шляпу у меня с головы. Придерживая ее за край, я ощущал с ней едва ли не единство. Более того, чувствовал, словно сам держусь за шляпу, иной раз обеими руками. Пусть бы даже бушевала буря — я знал, что не позволю ей сорвать с меня шляпу.
О, в моей жизни было множество шляп разных цветов, фасонов, видов, фирм. На шляпы я никогда денег не жалел. Ни денег, ни времени. Мог обойти множество магазинов, лавок, перемерить множество шляп, пока не находил ту, которая казалась мне подходящей. Однако ни одну не носил долго. Менял не только в зависимости от моды. Но никогда не выбрасывал. Жизнь меня научила, что все идет по кругу, как земля вертится. Мода
