в него упаковано и увязано. Сад. Любви. И имя мастера: рубиновое, бурное, небесное. Как и все картины Рубенса, она набита плотью, цветущей и лоснящейся. Еще немного, и эти тела начнут вываливаться из холста, продавливая его своей витальной массой.
Женщины, похожие одна на другую (и чем-то на нее, Анну), расположились на весеннем лугу. Среди них возятся мужчины, похожие на больших пестрых жуков. Один обнимает, другой наигрывает на лютне, третий отдыхает на траве.
Рубенсовский театр любви был обратной стороной анатомического театра. Его весенним продолжением, бурным и торопливым. Или, наоборот, его прелюдией. Обнаженные и полуобнаженные тела Рубенса легко представить на столе Гильдии хирургов – туда отбирали именно таких, мускулистых и упитанных. На которых лучше всего наблюдать драму внутреннего строения человека. Или его комедию.
Это была эпоха слома катехона. Время ускоряется так, что его поток становится почти осязаемым. Достаточно было даже недолго подержать ладонь в пустоте, чтобы ощутить течение уплотнившегося времени. Холодноватое и щекотное.
Реформация закрывала и разгоняла монастыри – главные замедлители времени.
Дело монаха – замедлять время. А дело солдата – ускорять его.
А дело хирурга – быть чем-то средним между воином и монахом. Исцелять человеческую плоть, но не словом, орудием монаха, а ножом, орудием воина.
А дело торговца луковицами тюльпана – торговать красотой. Особенно ценился пестролепестковый – как позже выяснится, результат поражавшей цветок болезни. Впрочем, всё, считавшееся в ту эпоху красивым, несет в себе тень глубокой болезни и утонченного нездоровья. Таковы все эпохи слома катехона.
А дело художника – всё это изобразить. Чтобы хоть немного замедлить густое ускоряющееся время.
У иконописцев это, конечно, получалось лучше. Но и художники, пришедшие на смену иконописцам, еще знали секрет приостановки времени. Хотя того, что они владеют этим секретом, художники не знали – просто доставали из глиняной вазы кисти, неспешно грунтовали холст (или поручали это кому-то из подмастерьев)… И время, щекотавшее и холодившее ладони, застывало. Застывали женщины в тесных и влажных мужских объятьях. Застывали тюльпаны среди мертвых яблок и виноградин. Застывали врачи, склонившись над телом Малыша, становясь такими же неподвижными, как сам Малыш, бледный и мускулистый.
Рембрандт. «Урок анатомии доктора Тульпа». Холст, масло.
57
– Тебе легче?
Сожженный пошевелился:
– В чем-то – да.
– А чем тогда кончилось?
Он уже не был под водой своей боли. Медленно всплывал обратно. То поднимался, то слегка погружался, приоткрыв рот.
– Мы поднялись на второй этаж. – Он пошевелил губами.
Она поняла, что он хочет пить. Вода боли не утоляла жажды, наоборот. Его губы были сухими и горячими. Она налила воды и вернулась в комнату.
– Еще? – спросила, когда вся вода из чашки перешла в Сожженного.
Он не услышал ее вопроса. Он был там.
Ничего особенного, говорил он. Обычный зал. Холодно. Он слегка поежился. Несколько бетонных… как назвать? Да, вроде столов. К столам подведены шланги. Мы подошли. На столе лежала женщина. Утопленница, судя по виду. В ней и возились. Мы сказали, откуда мы. Отнеслись к нам дружелюбно. «Не боитесь?» «Живых надо бояться», – ответил Немец. «Правильно», – сказал врач, продолжая работу. Был узбеком; ходил, прихрамывая. Ребята потом говорили, чудеса творил.
– Оживлял?
– Почти. Туда же знаешь каких привозят? У некоторых не тела уже, месиво. А родственникам их нужно вернуть… красивыми. Немец потом рассказывал… Девчонку одну привезли, грузовиком сбило. Полголовы почти нет, глаз болтается. А этот, хромой, из нее просто куколку сделал. Так и сказал. Просто куколку.
Она захотела встать и выйти из этого разговора. На кухню, во двор. Погладить собак.
А Сожженный всё шевелил ртом и рассказывал. О том, как они стояли возле стола. Как врач начал пилить со скрипом грудину. Как один из них, боровских, сказал: «Ладно, ребя, сбегаю покурю». Больше его там не видели… Да, еще забыл сказать: стук печатной машинки. Сбоку столик, за ним молодая женщина яркой, даже резкой восточной красоты. Судмедэксперты ей говорят, что они там… она всё это печатает в протокол. И стрекот печатной машинки на весь зал. Тук. Тук. Деловитый тихий стрекот.
Когда они вышли, шло уже к вечеру. Громыхали трамваи. Кто-то предложил зависнуть в пивнушке. Сожженный помотал головой. Постоял, пиная пыль. И зашел в церковь. Долго, как ему показалось, был там, долго глядел на людей. Ставивших свечи, молившихся. Все они были живы. И живы как-то иначе, чем люди на улице, в транспорте, на базаре. Чем его летние друзья, сидевшие, наверно, в пивной. Иначе, чем он сам.
Рядом кто-то читал вслух по потрепанной книжке, он прислушался.
Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна? Что убо чаю, и на что надеюся?
Из покаянного канона, он потом сам будет читать его десятки раз. И вспоминать тот жаркий день и холодный зал, и запах, и стук печатной машинки. И лежащу сестру его, безславну и безобразну…
58
В армии он несколько раз терял сознание. Сам. Самостоятельно. От головной боли.
Иногда ему помогали. Помогали испытать боль, помогали потерять сознание. Он был духом. Когда он произнес это слово, она не поняла. Она думала, это философское… Да, отчасти философское. Дух и материя. Только в армии, где всё наоборот, где философия-наоборот, «дух» – это именно материя. Самая низшая материя. Худ как дух. (Палиндром, придуманный во время одного из нарядов…) Но чаще терял сознание сам.
Похолодевшего, с болтавшимися ногами, его поднимали и возвращали обратно, в бытие, в казарму, в наряды. Потом пару раз это было в госпитале, куда он прибился медбратом. Здесь на его обмороки наконец обратили внимание.
Было обследование. Его голову изучали и признали негодной для армии. Он получил серую книжку. Негоден к строевой в мирное время. Годен к нестроевой в военное время. И отпустили обратно в Самарканд.
Мать была напугана и довольна. Отец курил на балконе.
А он жил дальше.
В его голову въехала смерть. Маленькая, как гомункул, она долго топталась на пороге, косолапо вытирая ботинки. Долго возилась с ключами. Потом вошла, постояла где-то в затылке, нащупала в потемках крючок и повесила на него пальто.
После армии он валялся целыми днями на незаправленной постели. Курил. Думал. Читал книги по психиатрии и по Самарканду.
Книги по психиатрии мать вскоре забрала, ей нужно было их возвращать. Он неохотно отдал. Мать сложила книги в ту же авоську, в которой их принесла.
А книги по Самарканду отец оставил, это были его книги. Отец решил: если сын не стал солдатом, он станет экскурсоводом. Полюбит
