Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
солдаты, и высеченную унтер-офицерскую вдову, Хлестаков устает от миссии защитника униженных и окорбленных и, как бы войдя в роль взяткобрателя (до сих пор он действительно полагал, что берет «взаймы»), велит гнать взашей жалобщиков из бедного сословия.
Хлестаков легко описывает чужие недостатки. Язвительные характеристики, какие он дает чиновникам уездного города в письме к Тряпичкину, остроумны и верны. Но взглянуть на себя со стороны, оценить свое действительное положение он не в состоянии. Даже догадавшись, что невольно занял чье-то место, Хлестаков, каким он изображен в окончательной редакции «Ревизора», не может сообразить, что рано или поздно объявится настоящий «генерал-губернатор» (он же ревизор). Ему так хорошо быть тем, кому в своей «настоящей» жизни он обречен лишь завидовать и кем ему никогда не стать, что «делать ноги» он не спешит. Это логика продувного картежника; сам Хлестаков не собирался использовать в «игре» крапленые карты, и если «понтер» (в лице Городничего) подсунул их, то это его горе.
В финале действия 4-го Хлестаков, вместо того чтобы поспешить с отъездом, затевает двойной роман с женой и дочерью Городничего. В конце концов он сватается к последней и пробуждает в Сквозник-Дмухановском тщетные надежды на генеральский чин. Если бы не слуга Осип, по-народному сметливый, то Хлестаков не успел бы покинуть пределы «гостеприимного» города за несколько минут до того, как Шпекин явится с «саморазоблачительным» письмом к Тряпичкину, а Жандарм объявит о том, что «Приехавший по Именному повелению из Петербурга чиновник требует» Городничего «сей же час к себе».
«Ревизор» в одно и то же время комедия и «лиц», и «положений». Комедийность «положений» возникает в результате общего самообмана «лиц»; никакого героя-авантюриста, который хитроумно обжуливает всех, тут нет. Неповторимость сценического амплуа Хлестакова в том и состоит, что он – щелкопер, враль по вдохновению, а не обманщик по умыслу. Гоголь называл Хлестакова «лицом фантасмагорическим», но эта «фантасмагория» лишена инфернально-демонического начала. При этом «демонологические» обмолвки персонажей бесчисленны.
Действие 2, явление 1. Осип говорит о Хлестакове: «профинтил дорогою денежки, голубчик, теперь сидит и хвост подвернул, и не горячится».
Действие 2, явление 5. Сам Хлестаков сожалеет, что нет у него кареты, а не то хорошо бы, «черт побери, подкатить эдаким чертом к какому-нибудь соседу-помещику».
Действие 5, явление 1. Городничий обращается к дочери: «просто из какой-нибудь городничихи и вдруг, фу ты, канальство, с каким дьяволом породнилась!»
Однако все эти обмолвки лишь подчеркивают контраст между литературно-театральным типом, с которым Хлестакова связала ситуация, не им подстроенная, и реальным статусом героя комедии. Контраст между действительным ничтожеством Хлестакова и «высокой» социальной легендой о нем, которую создают чиновники и жители уездного города, питает комическую атмосферу пьесы. Этот же контраст формирует и ее скрыто-трагический подтекст – тот «светлый» смех сквозь невидимые, неведомые миру слезы, который Гоголь считал единственно положительным «лицом» комедии.
Смешно, когда Добчинский, рассказывая жене и дочери Городничего о том, каков Хлестаков, восклицает: «не генерал, а не уступит генералу <…>, глаза такие быстрые, как зверьки, так в смущение даже приводят» (действие 3, явление 2). Смешно, когда Осип на вопрос прислуги Городничего, генерал ли его барин, отвечает: «Генерал, да только с другой стороны». Еще смешнее, когда смотритель Лука Лукич Хлопов, явившись к Хлестакову на «аудиенцию», обращается к нему, мешая все чины и звания, светские и духовные: «Оробел, Ваше бла… преос… сият…» (действие 4, явление 5). А купцы (явление 10) подают прошение, адресованное «Его Высокоблагородному Светлости Господину Финансову». Смешно, когда Хлестаков в явлении 5 действия 3 после «бутылки-толстобрюшки» с губернской мадерой от реплики к реплике поднимает себя все выше и выше по иерархической лестнице и лишь изредка случайно довирается до правды: «Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж, скажешь только кухарке: “На, Маврушка, шинель…” Что ж я вру, я и позабыл, что живу в бельэтаже».
Начав с того, что его хотели сделать коллежским асессором, продолжив тем, что «один раз» солдаты приняли его за главнокомандующего, Хлестаков кончает тем, что описывает явление «курьеров, курьеров, 35 000 одних курьеров» с просьбой вступить в управление департаментом, и восклицает: «Я везде, везде! <…> Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…» То есть его завиральная мысль описывает ту же траекторию, что будет намечена в бормотанье Луки Лукича и венчается таким же умопомрачительным «чинопроизводством», к какому прибегнут неграмотные купцы-жалобщики.
Но то, что кажется смешным, в то же самое время беспредельно трагично. Хлестаков, в отличие от чиновников, которые уверены, что «надувают» ревизора, пускают ему пыль в глаза, врет и хвастает бескорыстно, не преследуя никакой цели и попросту не помня, что он говорил вчера, час или минуту назад. В каждом новом придуманном сюжете Хлестаков «как бы рождается заново» (выражение литературоведа Лотмана). И потому он все время рискует завраться. Однако его вранье и хвастовство не походят и на пустую болтовню фанфарона Репетилова из «Горя от ума», или беспечно-возбужденную ложь Ноздрева из «Мертвых душ», или фантазии какого-нибудь водевильного шалуна. «Хлестаков сделался чем-то вроде Альнаскарова, чем-то вроде целой шеренги водевильных шалунов», – сокрушался Гоголь в «Отрывке из письма, писанного автором вскоре после первого представления “Ревизора” к одному литератору».
В том, как пьяный Хлестаков выдумывает свою «идеальную» биографию, есть прямая и жесткая, при всей ее бессознательности, логика. Все социальные маски, которые примеряет на себя напившийся, то есть освободившийся от самоконтроля, Хлестаков, предельно экзотичны, «максимально удалены от реальности жизни» (Лотман). Он и в фельдмаршалы метит, и с Пушкиным на дружеской ноге; он автор множества сочинений разных эпох и стилей – «Женитьбы Фигаро» Моцарта – Бомарше, оперы «Роберт-дьявол» Майербера, «Фрегата “Надежда”» А.А. Бестужева (Марлинского), «другого», не загоскинского «Юрия Милославского»; его псевдоним – Барон Бромбеус; он издатель «Московского телеграфа» Н.А. Полевого. А во время объяснения с дочерью Городничего Марьей Антоновной Хлестаков уверяет ее, как романтический герой-любовник: «Я могу от любви свихнуть с ума». Вспомним, с одной стороны, реплику влюбленного Чацкого в «Горе от ума»: «От сумасшествия могу я остеречься», с другой – помешательство влюбленного Поприщина в «Записках сумасшедшего»…
В том фантасмагорическом мире, который создан в лживом воображении Хлестакова, раз навсегда преодолена жесткая бюрократическая «регулярность» петербургской (шире – российской) жизни. Ничтожный чиновник производится в фельдмаршалы, безличный переписчик становится известным писателем. Хлестаков, как мелкий бес, выпрыгивает из своего социального ряда и несется вверх по общественной лестнице. Если бы не цензурные «ограничители», он на фельдмаршальстве ни за что не остановился бы, непременно посягнув на «вакансию» государя, как делает это другой гоголевский чиновник, Поприщин.
Поприщина освобождает от социальной скованности сумасшествие. Акакия
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
