как я его знаю, но то нимало не унижает природных его дарований, редких даже и между нашими дервишами, а именно: он, во-первых, не ест свинины, во-вторых, не имеет ни одной законной жены (на сем месте тот же плут усмехнулся, не знаю, чему); в-третьих, не пьет ни горячего, ни холодного вина; в-четвертых, за неимением не ест даже ни сыру, ни масла, ни молока не пьет в некоторые дни; в-пятых, непрестанно что-то бормочет, верно, молится; и когда спит либо ест, тогда только и не поет, имея такой голос, что и Кузулбашскому дервишу[584] не уступит полмелодии. Одним словом сказать, ему недостает одного обрезания, чтоб быть не хуже нас. Того ради ты, агуй (к моему злодею), должен уважить вышереченное или, по крайней мере, не обезчестить славного сего собрания, помирясь со мной испросить у обиженнаго тобой прощения, без чего твой произвольнаго убивства грех не загладится во веки веков!» К сему я приклеил свой «аминь», за коим все слышатели того, одному мне преполезнаго слова, единогласно подесятерили: «Меличь»! (преизрядно), и они ж, вместо ладош, застучали, по ихнему обыкновению, в небо языками, в похвалу и честь безграмотному своему проповеднику. И как же он, плут, надулся нарочно! А мой бывший неприятель, усовестясь с его, Магмута, поучения, зделался моим запазушным другом, хоть у него и не было пазухи, за неимением пояса. Однако ж он, встав с места и приступив ко мне со смирением (и я боюсь, не назвал ли и меня он, Ламехов сын[585], братом, т.е. агуем), что-то галушил[586], долго стоя предо мною. Вестимо, он каялся в безчеловечном своем поступке, испрашивая у меня прощения во отвращение Магмутоваго неблагословения; того ради я, не помню, что-то над ним (не в его пользу) прочитал. Жаль, что я тогда не знал нимало говорить по-Турецки...
Вербное воскресение
В ту же субботу, которая по нашей старой пасхалии была шестой, а по Римскому новому штилю — седьмой Великой Субботою, удивили меня Греки не меньше Католиков, а я, третий чудолюбец, не зная, чем назвать удивившую меня страсть, окрестил ее пекою[587], разумеется, во зло. Я не стану здесь выводить неблагородной фамилии, а только покажу, какой монетою платят Греческие монахи Латинским фратам[588] за небезвинную их ненависть, не пропуская ни одного случая, обоим сторонам пособляющаго во взаимообразном за всякую без-делицу отмщении.
В Иерусалиме обыкновенно всю зиму живут поклонники и ни о чем не заботятся, кроме одного поклонения каждаго дня Гробу Христову, поклонясь наперед всем монастырям, внутри и вне Иерусалима находящимся. Вечерню, заутреню и по будням литургию слушает всяк в церкви того монастыря, где кто живет, а в воскресные и другия праздничные дни всяк должен итти в великую церковь на всякое правило по обычаю, в силу которого пошел и я в великую церковь, в Вербную Субботу на великую вечерню, понеже на малой в Греции нигде не поют, кроме как в пустынных монастырях. И как уже было гораздо на вечер, то и не надеялся застать начала. Напротив того, застал я великую вечерню еще не начавшейся, понеже Католики, ничего не делая, стояли возле своего органа с органистом. Здесь же был и регент вокаль-ной музыки со всею капелиею[589] и с нотами; да и Греки тоже попусту болтали, стоя подле двух предлинных досок, деревянной и железной, с двумя Арапами, в руках держащими по два молотка. Впрочем, один из них держал два железные молотка, а другой — две деревянные, так сказать, долбежки, и обе вышереченнне пеки имели у себя на одинаковом уме одинаковое и намерение — и вот какое. Католики с нетерпеливостию ожидали, чтоб Греки отклепали[590] два часа, у Турков на то ценой стяжанные[591]; а Греки умышленно не клепали для того, чтоб помешать вокальной Католицкой музыке и органисту. Тот же, не дождав, к нещастию, пока Греческой пеке будет легче блажить, сам заиграл вдруг на органе во все струны, подав повод регенту, а певцы одной семизациею[592] подали причину и без причины задорным Грекам (благо, что не сказал — вздорным) взять то за к ним презрение и осердиться по своему набожному обыкновению. И еще его реверендиссимо[593] падре Эзилио не дождался терцины[594], как мой благодетель архимандрит Симеон[595], сердитой рукой поманув двум церковным барабанщикам, показал Католикам, каковы мы. Затем они оба приударили изо всей мочи вдруг в два древожелезных симандра[596] с достойным Арапов искусством и с невероятной Греческого удовольствия приятностию, коей они наслаждались около добрых двух часов, в кои Латини, рвучись от ярости, молчали, однако ж. А я хотя и молчал, однако помогал не Грекам смеяться над Католиками, но Католикам сердиться на Греков. Негодуя наипаче на безчинно смеющагося Игнатия[597], котораго между тем я спросил, чему он так необычайно смеется и для кого Арапы столько избарабанили в церкви, что так нигде и на тревогу никто не барабанит. — «А вот что меня понуждает к смеху, — отвечал Игнатий, — реверендо Эзилио, тем что, сам не зная для чего, поминутно открывает пустую свою табакерку, якую то прячет в карман, то из кармана вынимает поминутно; а барабанщики [...] барабанят для того, чтобы оправдать 50 левов, якие из монастырской казны отданы здешнему воеводе за позволение клепать на сегодняшнем церковном правиле до третьего часа ночи».
По отпуске вечерни открылся в церкви вербовый рынок, где и я было купил одну вербу с финиковаго листу премудреным шталтом[598] смудренную, но которая к вящему, от 20 пар на оную куплю потерянных, к моему сожалению, сгорела в Константинополе. Оная верба нижней половиною схожа на факел, с коими лакеи везде водят господ и госпож ночью.
На Страстную неделю, якую введено нашими господами неправильное обыкновение называть Страшной, я, следуя церковным правилам, собрался было в Греческой церкви читать Евангелие по-русски ради двух Болгаринов и одного Сербина, которые меня просили о том. Из чего вышло, что наши просители еще не перестали быть умнее Болгар, не упоминая нас, по меньшей мере в церквах своих. Сверх прочего же и потому, что Евангелие читают на Страстной седмице хотя и по типику[599], однако в тех лишь церквах, особливо монастырях, где живет много, на худой счет не мало и лишних священников, не говорю о слушателях. Грекам показалось весьма чудесным, а некие из них и смеялись на наш счет,
