Книга Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

подворье ставили с расчётом и основательно. Торгован должен отдохнуть с дороги, смыть походную грязь, поесть, переночевать и утром отбыть в Сторожище. Но гореть в бане купцу совершенно ни к чему. Наружу огонь ещё не выбрался, но внутри пламя бесновалось уже вовсю — в приоткрытое волоковое окошко огонь стегал воздух пламенными жгутами.

— Где дружинные?

— Как загорелось?

— Есть кто внутри?

— Звать Безрода!

— Где воевода?

— Как допустили?

— Дружинный вам не нянька, — рявкнул старик, — Ко всему ведь отпарились уже! Как солнце садилось парились!

— Дверку не закрыли?

— Угли просыпались да тлели себе потихоньку?

Купцы оглядывались, пересчитывались, качая головами, поглядывали на баню.

На вороном прискакал Щёлк, прибежали остальные дружинные.

— Как баня может загореться? — правая рука Сивого соскочил с коня, бросил Тычку повод, кивнул своим — марш к колодцу.

— А вот так, — Грядка развёл руками. — Может дверку не закрыли, может ещё что.

— Все на месте?

Купцы попрятали глаза, сделали вид, будто не расслышали. Но того, кто находит припрятанный товар и в мачте, и под водой у борта не проведёшь на мякине.

— А где этот… здоровенный такой, пузатый? — Тычок заозирался, ища глаза каждого на подворье. — Космы торчат, ровно пакля, во все стороны. Ладья у него ещё с белой полосой, а парус в красную волну?

Торгованы, охая и ахая, цокая и горестно причитая, разбрелись по всему двору, подальше от старика. Ты гляди какое несчастье! Тут нужно тушить, не медля. А ну как перекинется на что-нибудь? Щёлк зловеще улыбнулся, подмигнул Тычку, схватил за грудки ближайшего, да так встряхнул, что тот зубовный лязг не заглушил даже рёв пламени.

— Где косматый? Я спрашиваю, где косматый?

Чубак растерянно смотрел на Грядку, немо молил о помощи и трясся. Этот, если захочет, бошку голыми руками оторвёт, а те двое — так вообще прихлопнут, как муху.

— В запретную часть утопал, — неохотно процедил Грядка. — Покоя не даёт ваше житьё-бытьё. Всё посмотреть хотел на потаёнки.

— Ни одна живая душа не вернётся из запретной части Скалистого без проводника! — рявкнул Щёлк. — Он даже не дойдёт! Думаешь, от нечего делать ладейщикам наказано шагу с гостевого подворья не ступать? Думаешь, просто так охранные дружины после бани да вечерни по ладьям разгоняем?

— Я и говорил ему, дескать, не лезь, — упавшим голосом прошептал купец и вдруг осёкся. — Мясо!

— Какое мясо!

— Пьяная свинина! — Дваждык закончил за товарища, раскрыл в изумлении рот и перевёл взгляд на баню.

— Он там?— с ужасом произнёс Чубак, будто в бане остался по меньшей мере его дядька.

— Если мне ещё скажут, дескать, купцы — умные люди, пошлю к Злобожьей матушке!

Остров — не большая земля, где колодец нашли, там баньку и поставили, а что водоносный пласт не богат, так за это спросить не с кого. Только благодарности рассыпать направо и налево за то, что вообще есть. Рядяша распахнул дверь в баню и едва успел отвернуться — пламя рвануло навстречу, точно собака к хозяину после долгой разлуки, «дай, дай, хозяин, я тебя оближу». Насилу отбрехался от такой ласки. Первое ведро на дверной створ выплеснул Ледок, второе — Неслух первый, третье — Неслух второй. И до того дым из щелей сочился, тут уж зашипело и пошли такие дымные пляски…

— Надо же воду таскать! — Чубак не мог на месте устоять, всё порывался бежать и заливать.

— Охолони, — Щёлк придержал парня. — Вёдер больше нет. Те, что поблизости есть, мои уже несут.

— Сгорел, дурак, — буркнул под нос Грядка и недобро покачал головой.

Зачем косматый умыкнул горшок сырого мяса и поджёг баню? Неужто в бане собрался пьяную свинину готовить? Огонь пьянчугам не игрушка, заруби себе на носу каждый, кто таращится на полыхающую баню, а если нос длинный, припиши — и не готовить в бане пьяную свинину. Поди уж отмучился, бедняга. Купец сдёрнул с головы тонкую летнюю полотняную шапку с вышивкой, утёр испарину и пошёл вкруг бани — не бьют ли искры наружу где-нибудь? Туда же Щёлк отправил Воротка, когда же купец и дружинный завернули за второй угол и глазам открылась задняя стена бани, оба остановились как вкопанные, ещё и руками друга в друга вцепились от неожиданности. Видать, только что Брагебрат вывалился: большое волоковое окно валяется рядом, разнесённое в щепы, белый дым валит, ровно из ведра в небо льют, ещё катится по траве большое грузное тело, одежда на пьянчуге тлеет, а палёным мясом несёт так, что хоть нос зажимай.

— Сюда! — Вороток рванул назад, из-за угла махнул к себе рукой.

Ледок с ведрами пришёлся как нельзя кстати. Брагебрат завыл, когда вода сбила огонь с тела, захрипел, вытаращил глаза.

— Держи руки! — рявкнул Вороток, всем весом наваливаясь на руку погорельца. — Начнёт кататься, пузыри лопнут! Выковыривай потом грязь!

Грядка придавил собой вторую руку, прибежавший Щёлк бросил на косматого тряпку — хотя, какой он теперь косматый, почти начисто волосы и борода сгорели — и Рядяша медленно вылил на холстину ведро. А когда дружинные и купцы, перебежавшие на эту сторону бани, многозначительно и с облегчением друг другу закивали, дескать, обошлось, только дурацкой смерти нам тут не хватало, из окна высигнуло нечто настолько неожиданное, что купцов мало родимчик не прибрал, всех скопом и каждого в отдельности.

— Тьфу ты, горшок разбил!

Дар речи штука, безусловно, полезная, говорят, боги в своё время наделили им человека, чтобы отделить от животных, но нет-нет да и заберут всевышние подарок назад. Тупишь, глотаешь, давишь из себя воздух, а в гортани ровно печная заслонка — не идут слова, только мышь-землеройка шурует где-то в межключичной впадине, сразу под шкурой.

— Опять ты⁈ Какой горшок? — Щёлк погрозил пальцем.

Мальчишка испуганно оглянулся, шустро стряхнул с себя дотлевающую рубаху, сделал виноватое лицо, показал на горку мяса в глиняных обломках.

— Ну-ка дуй домой!

— А мясо?

— Без тебя приберут, беспортошный!

Мальчишка пятерней посбивал обгоревшие волосы, кивнул на погорельца, сощурился и серьёзно, как взрослый, спросил, разве что сквозь зубы не сплюнул:

— Живой?

— Живой. Домой, кому сказано!

Пострел только попкой сверкнул, а немые купцы лишь руки бессильно тянули, вослед показывали, «кто это?»

— Безрода сынок. Жарик. Рядяша, носилки сообрази. Перенесём.

Мышь-землеройка замерла, печную заслонку отодвинули, дар речи вернулся.

— Безрода сынок?

Торгованы глядели друг на друга, и сами себя приземляли: вот смотришь ты немо на перекошенное лицо сотоварища, выпученные глаза, разверстый рот, разве что без дурашливых слюней, и свой собственный едальничек прихлопываешь. Понимаешь — сам выглядишь так же глупо. А как тут не раззявить рот, если малец выскакивает из пламени, ровно из тёплого, летнего пруда, отряхивается, да лениво струйку изо рта пускает… ну, положим, не струйку, но уж дымком с пламенем мальчишка точно отрыгнул. Раздай подошёл к обломкам горшка. Ещё пузырится расплавленный жир на донышке, блюдо, конечно, не готово — кто же пьяную свинину в самое пекло суёт, на жару нужно томить, да не опоздать вытащить — но мясо аж чёрной коркой кое-где закрылось. Купец взял кусок поменьше, перебрасывая с руки на руку и дуя, остудил кое-как, прихватил зубами, со значением оглядываясь на сотоварищей.

— Чего косишься, бестолочь?

— А готово, — Раздай с удивлением таращился на мясо в руке, а затем перевёл взгляд на угол готовильни, за которым исчез Жарик.

Глава 30

— Где он?

Верна со Снежком на руках переступила порог Тычковой избы. Жарик в дальнем углу выглядывал из-за старика, но страха в озорных глазах не было. Мать, конечно, строгая и сильная, по жопке хворостиной может настучать так, что целый день потом не сядешь, но красивые люди не могут сделать о-о-очень больно. Чуть-чуть могут, а сильно — нет. А мама красивая, самая красивая на острове. Золотайка, жена дяди Щёлка ещё ничего, но мама — самая. Он, когда вырастет, на ней женится.

— Ох, Вернушка! Ты какая-то встревоженная! Случилось что? — старик старательно изображая неведение, одной рукой сбил шапку на затылок, второй задвинул мальчишку подальше.

— Да здесь он, — усмехнулась Ясна, утирая лоб рукой в муке. — Ты ведь не собираешься спустить с мальца шкурку?

— Если малец опять вылез на рожон, побегать без шкурки ему не помешает.

— Человек погибал, — Жарик выглянул из-за ног старика. — Ты сама говорила…

— А отец тебе говорил