выделяющимися своим тонким узором на небесной лазури листьями. Красивая саванна не мертва. Она живет. В какое бы время дня вы ни взглянули на нее, непременно увидите либо стадо оленей, либо менее крупных косуль, либо южно-американских страусов, спокойно расхаживающих или бегущих с вытянутой вперед длинной шеей и развевающимся, как шлейф, хвостом — вероятно, их напугала красно-бурая пума или прыгающий в густой траве, как огромная кошка, пятнистый ягуар. А вот пролетел в карьер табун диких лошадей с развевающимися по ветру густыми гривами и хвостами. Как дивно хороша дикая, не тронутая человеком природа!
Иногда мимо дома Гальбергера скакали не простые табуны диких лошадей, а мчались всадники, сидя верхом или стоя на лошадях. Цирковые наездники тоже скачут стоя на лошадях, но скакать по кругу — дело нехитрое. Попробовали бы они проделать то же самое по прямой в необъятной степи! Непременно свалились бы с коня, как спелая груша с дерева. А степным наездникам не нужно ни седла, ни площадки на спине лошади; недаром их прозвали «красными кентаврами Чако».
Гальбергер нарочно поселился в саванне, подальше от толдерии — поселка това, потому что намеревался по-прежнему охотиться за зверями, птицами и насекомыми. Он надеялся, минуя Парагвай, доставлять свои коллекции через Рио-Бермехо и Парану в город Корриентес, имеющий торговые связи с Буэнос-Айресом. Вождь Нарагуана обещал предоставлять ему не только конвой своих храбрых слуг, но и рабов-каргадоров — носильщиков для переноски вьюков. У знатных индейцев, как у кафров и арабских купцов в Африке, есть рабы.
Прошло три года с тех пор, как натуралист поселился в Чако. За это время ему удалось собрать огромную коллекцию, от продажи которой можно было выручить несколько тысяч долларов, и он собрался продать ее. Когда Нарагуана об этом узнал, он обещал прислать ему людей. Но прошло больше недели, и никакой вести, никакого гонца от Нарагуаны не было. Обычно же не проходило недели, чтобы сам вождь това не явился на ферму. Только Киприано радовался, что индейцы, особенно сын Нарагуаны Агуара, целую неделю не навещают их семью. Киприано ненавидел молодого индейца, потому что тот чересчур заглядывался на его хорошенькую кузину Франческу. Остальных же членов семьи Гальбергера такое долгое отсутствие гостей из толдерии удивляло.
Нарагуана никогда не нарушал данного слова, и Гальбергер не имел основания сомневаться в нем и на этот раз, а потому не ехал сам к вождю и терпеливо ждал обещанного конвоя. Когда, однако, прошло три недели, а от краснокожего вождя не было никакой вести, Гальбергер начал беспокоиться. В Чако много враждующих между собой индейских племен. Что, если одно из них напало на деревню това, вырезало все мужское население, а женщин увело в плен? Вероятность этого существовала, и, чтобы убедиться в справедливости или несправедливости своего предположения, Гальбергер велел оседлать коня и решил отправиться в деревню.
— Возьми меня с собой, папа! — услышал он голос дочери.
— Поедем, Франческа, — ответил Гальбергер.
— Подожди минутку, я сейчас приведу своего коня.
Франческа действительно не заставила себя долго ждать.
— Возьми с собой Гаспара, Людвиг, — мягко посоветовала жена, не любившая, когда муж уезжал один или с таким ненадежным спутником, как дочь. — Ты знаешь, в степи небезопасно.
— Дядя, позволь и мне ехать с вами, — попросил Киприано, не допускавший, чтобы кузина отправилась без него в индейскую деревушку.
— И мне, — подхватил Людвиг, старший сын Гальбергера.
— Не возьму ни того, ни другого. Разве можно оставить мать одну, Людвиг? К тому же я задал вам обоим урок, который вы должны выучить. Не бойся, милая, — обратился Гальбергер к жене, — мы теперь не в Парагвае, и наш старый приятель Франсия и его приспешники нам не страшны. Гаспару я тоже назначил работу и не хочу отрывать его от нее. До деревни рукой подать и, если все обстоит благополучно, часа через два мы вернемся обратно. Итак, вперед, Франческа!
И, махнув на прощанье рукой, он тронулся в путь. Франческа ударила слегка хлыстом своего скакуна и последовала за отцом.
Разные чувства теснились в груди трех членов семьи, оставшихся на веранде, в то время как они смотрели вслед отъезжавшим. Людвигу было досадно, что его не взяли на прогулку, но и только; Киприано был глубоко огорчен, и ему было не до ученья, а хозяйку дома мучило смутное предчувствие чего-то недоброго. Настоящая дочь Парагвая, она привыкла верить во всемогущество диктатора. Ей казалось, что нет на земле уголка, где от него можно скрыться. От колыбели привыкла она слышать рассказы о силе и мощи ужасного, неразборчивого в средствах деспота. Даже в Чако под покровительством вождя това она никогда не чувствовала себя в безопасности. Теперь же, когда что-то произошло с Нарагуаной и его племенем, жену Гальбергера постоянно преследовало чувство смутной тревоги, почти страха. Она смотрела вслед удаляющимся мужу и дочери, и на душе ее стало так жутко, что она вздрогнула. Сын и племянник заметили это и принялись ее успокаивать, как могли, но тщетно. Соломенная шляпа Гальбергера скрылась за гребнем холма, фигурка дочери исчезла вдали еще раньше. Что-то словно оборвалось в сердце сеньоры и, осенив себя крестным знаменем, она прошептала:
— Madre de Dios! Мы их больше никогда не увидим!
5. ПОКИНУТАЯ ДЕРЕВНЯ
Гальбергер и Франческа скоро доехали до индейской деревушки, но, к удивлению своему, не увидели в ней ни одного краснокожего. Деревня словно вымерла. Бамбуковые, крытые пальмовой листвой хижины стояли пустые.
Спешившись и обойдя несколько хижин и малокку — помещение для сельских сходов — Гальбергер убедился, что в деревне нет ни души. Исчезли все, и стар, и млад. Тщательный осмотр даже успокоил его. Если бы население стало жертвой набега враждебного племени, на улицах всюду валялись бы трупы убитых, а вместо хижин остались бы лишь груды пепла. Уходя из деревни, индейцы захватили с собой и всю домашнюю утварь. Очевидно, они не бежали, спасаясь от бедствия, а спокойно ушли
