Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 112
При некотором усилии описанную Слёзкиным структуру в самом деле можно разглядеть в колоссальном массиве текста, однако полагаться на нее как на путеводную нить ни в коем случае не следует, и тому есть по меньшей мере две причины.
Во-первых, «Дом правительства» - это не только и не столько историческая публицистика, которой кажется поначалу, сколько блестящая русская проза (книгу, изначально написанную на английском, автор сам перевел или, вернее, переписал на русском), афористичная и легко разбираемая на цитаты. Это стилистическое великолепие порой дезориентирует и путает читателя, не понимающего, что перед ним -художественный текст или всё же документальный, и где заканчивается авторская интерпретация и начинаются факты.
Во-вторых, это удивительно неоднородная и причудливо выстроенная книга. От вдохновенного полета едва ли не поэтической мысли Юрий Слёзкин внезапно переходит к сухому языку каталога - так, поквартирный перечень обитателей Дома правительства или объектов, похищенных из него во время эвакуации, своей обстоятельной ритмичностью более всего напоминает гомеровский «список кораблей». Слёзкин то удаляется за кулисы, оставляя авансцену героям (фрагменты мемуаров, писем и иных текстов, написанных обитателями Дома, их друзьями, родными и знакомыми, составляют едва ли не половину книги), то вдруг обращается к жанру остроумного, полемичного эссе с очень выраженным авторским «я». Эти вставные фрагменты (их в книге несколько - одно лучше и неожиданней другого) тоже размывают изначально заявленную структуру, превращая «Дом правительства» в своего рода бесконечный, расползающийся в разные стороны литературный замок Горменгаст из романов Мервина Пика.
Самое большое (около 40 страниц) из этих полусамостоятельных эссе, интегрированных в книгу, на самом деле формулирует и обосновывает одну из программных для Слёзкина идей. Вкратце пересказывая историю разного рода апокалиптических (то есть ожидающих скорого конца света) религиозных движений - от мюнстерских анабаптистов XVI века (которые «изгнали из города лютеран и католиков, разрушили алтари и статуи, переименовали улицы и дни недели; отменили деньги и праздники, запретили единобрачие и частную собственность, сожгли все книги, кроме Библии, ввели карточки на еду и одежду, учредили общественные столовые, приказали держать двери открытыми и снесли все церковные башни») до тайпинского восстания в Китае в середине XIX века, автор подводит читателя к мысли, что большевики, в сущности, тоже были такой сектой. Точно так же, как и другие сектанты-милленаристы, они предвидели и по мере сил приближали Апокалипсис (кончину «старого мира») и жаждали «тысячелетнего царства», которое должно было за ним последовать.
Именно эта идея - трактовать большевиков как обычную апокалиптическую секту, просто очень большую и относительно успешную, -становится осевой для всего «До-ма правительства» и на самом деле определяет и его внутреннюю конструкцию, и лирические отступления от нее.
Так, в частности, для подкрепления этого тезиса Слезкин крайне любопытно анализирует и интерпретирует раннесоветскую прозу (в первую очередь Платонова и Бабеля), показывая, как в их текстах реализуется религиозная трехчастная символика Апокалипсиса (ужасы гражданской войны), Распятия (героическая гибель-жертвоприношение красных героев) и долгожданного Исхода в страну молока и меда, в роли которой выступает светлое коммунистическое будущее.
Той же цели - показать сектантскую сущность большевизма - служит блестящий пассаж, описывающий божественную двойственность природы вождей, вполне однозначно отсылающую к христианской доктрине Христа как богочеловека: «Ульянов, который берег окружающих, был с ними заботлив, как отец, ласков, как брат, прост и весел, как друг... - и Ленин, принесший неслыханные беспокойства земному шару, возглавивший собой самый страшный, самый потрясающий кровавый бой против угнетения, темноты, отсталости и суеверия. Два лица - и один человек. Но не двойственность, а синтез...»
Еще один ключевой для понимания книги Слезкина образ - это «противопоставление железной твердости чему-то похожему на кисель». Стремясь придать себе жесткости, сразу после октябрьского переворота один из важных героев первой части «Дома правительства» Михаил Свердлов целиком облачается в черную лаковую кожу. Вожди революции один за другим отказываются от своих фамилий, меняя их на «литые» партийные псевдонимы вроде «Сталина» или «Молотова». Большевизм в описании Слезкина мыслится как фаллический культ несгибаемой мужественной силы, противостоящий всему аморфному, рыхлому, дряблому.
И в этом контексте, конечно, особенно важным становится противопоставление величественного Дома правительства, призванного служить воплощением светлой и ясной советской маскулинности, - топкому, ненадежному, «желейному» и женственному Болоту (так назывался район, в котором Дом был построен, - сегодня это название сохранилось в топониме «Болотная площадь»).
Однако верх в этом противостоянии, вопреки ожиданиям, берет Болото. По версии Слезкина, то, что мыслилось как торжество тверди над зыбью, вместо этого становится ее символическим поражением. Возвышенная, отрицающая быт и семейные узы большевистская идеология в Доме правительства обрастает примитивным уютом и человеческими связями, тонет в повседневности и, растеряв былую непреклонность, гниет и разваливается: «Революции не пожирают своих детей: революции, как все милленаристские эксперименты, пожираются детьми революционеров».
Замыкая концептуальную окружность, Слезкин постулирует следующее: большевистская партия в действительности была не партией в привычном нам смысле слова, а классической апокалиптической сектой, и ее жизненный цикл повторяет жизненные циклы большинства подобных институций. Изредка, переосмыслив изначальное пророчество как метафору, переместив «Царство Божие» из ближайшего будущего в туманную перспективу, сектам удавалось пережить кризисный этап, но куда чаще великие эксперименты по переустройству мира демонтировались руками второго послереволюционного поколения. Обещанную коммунистами мировую революцию невозможно было переосмыслить как метафору - слишком уж она была конкретной и прагматичной, и потому большевики закономерно проследовали в небытие путем других сектантов-неудачников: их идеалы были похоронены и забыты их же собственными детьми, исповедующими уже совсем другие ценности. И единственное отличие большевиков от предшественников состояло в том, что «они завоевали Рим задолго до того, как вера стала привычкой, но не сумели превратить привычку в традицию, которая могла бы стать наследственной».
Парадоксальным образом именно эта эффектная концептуальная закругленность может быть воспринята как единственный недостаток книги Юрия Слезкина, во всех прочих отношениях если не великой, то во всяком случае выдающейся и уникальной. Любуясь своими героями, вчуже восхищаясь ими, историк видит в палачах и мучениках революции в первую очередь не живых людей, но фрагменты своего безупречного паззла. Лишние элементы (а таковыми оказываются, по сути, все прочие жители Страны Советов - те, которым не посчастливилось войти в ряды советской элиты) просто исключаются из области наблюдений, и метаморфоза, произошедшая с первым поколением большевиков и их детьми, повисает в воздухе, как огромный пузырь, практически не связанный с трагедией всей огромной страны в целом. Как результат, книге Слёзкина недостает подлинной человечности: рассказ о великом эксперименте сам становится в некотором роде литературно-академическим экспериментом, блестящим, холодноватым и рассудочным.
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 112
