Что наконец поймет надменный умНа высоте всех опытов и дум,Что? – точный смысл народной поговорки.
Такое впечатление, что Э. Ахвледиани каждый раз опаздывает, каждый раз успевает лишь пропустить поэтическое прозрение – приобретает опыт, который было почти предвосхитил, и замолкает снова. Невозможно, в пределах одной своей жизни, приобрести опыт, равный народному (Эрлом не фольклористичен, скорее интеллигентен). Но даже в том случае, если человек не способен в одиночку приобрести народный опыт (если такой не врожден), то впереди у пропущенной, не застигнутой врасплох и вовремя, поэзии – есть, за пропастью опыта, продукт высокой абстрактности – притча, миф.
Писатель, надо полагать, «по определению» занимает место, никогда никем не занятое. Не столько даже не занятое, сколько без него пустое. Эрлом идет трудной прежде всего ему самому, но своей дорогой. И поскольку не изменять своему развитию – есть норма писательской честности, он ему не изменяет. Слово не дается тем, кто неправильно к нему подходит. В той или иной степени все затруднения писателя в его письме – этические. Не только осторожность или смелость, не только гражданственность или независимость – не только это есть, пусть главная, этика писателя… Есть еще этика обращения со словом, с героем, с мыслью – этика, почти неописанная, неизученная, лежащая в основе. Есть, пожалуй, и еще более глубокий след этой этики.
Э. Ахвледиани не искал подходов, когда подошел к слову и встретился с ним прямым взглядом. Но время не остановилось в это мгновение, и для Эрлома началась жизнь «в длину», в которой лишь постепенно, по крохам доходит до сознания то, что поэту удается постичь в момент творения с лету (с тем, быть может, чтобы потом продолжать не понимать). Эрлому пришлось запнуться и признать правомерными и другие сферы жизни и духа, пусть и не столь прозрачно абстрактные, но живые, но существенные, непрерванные, неостановленные, однако прежде всего имеющие значение для жизни, собственно, являющиеся ею и даже для философа привлекательные – именно своей неразъятостью, страстностью, заинтересованностью, своей погруженностью в непонятную середину процесса: «Кошка красива, красивая кошка тоже». Философ понял, что не понял. Он онемел и полюбил. В любви мы не окажемся столь же совершенны, как воспаривши мыслью. Философу, постигшему меру вещей, ничего не остается, как замолчать и полюбить все то, что он постиг, и осознать, сколь безмерно оказалось то, что он было полагал понятным. Красива формула! Чудо, когда из нерасчленимого и безмерного, слепого бульканья жизни извлечен и назван закон! Но сколь меньше строчка формулы того океана, в котором она утонет вновь!..
Если человек ничего не может создать, он может подать пример.
И философ смиренно пытался писать сценарии и пьесы, в голову ему приходили прекрасные, невыполнимые замыслы, и он их пропускал, не портил. Кое-что было начато, кое-что вдруг продолжено… Наверно, он упрекал и грыз себя. Но деятельность – еще не дело. По крайней мере не обязательно быть фонтаном, демонстрируя упругость напора, – это круг воды. И безделье может оказаться занятостью, но чем-то одним. И молчание – отказом от неправильного решения. И робость – свидетельством мастерства и уважения к материалу… И зрела в нем мечта вновь соединить в себе слово и время: «Начать бы книгу, которую и писать всю жизнь…» Так он мечтал, не признаваясь даже себе, что уже ее пишет.
Удача, успех – вообще вещь относительная, тем более удача художника. С моей точки зрения, фильм «Пиросмани» режиссера Георгия Шенгелая – беспрецедентная удача, а по прокату – почти провал. Правда, время от времени «Пиросмани» берет реванш, месяц не сходя с экрана кинотеатра повторного фильма, что у Никитских ворот (наряду с картинами Иоселиани, «Пиросмани» – герой повторного фильма). Как продукт кинопромышленности – «Пиросмани» провалился, как художественное достижение – имел полный успех у любителя и ценителя кино как искусства. Зал был наполовину полупустым, пока фильм шел во многих кинотеатрах, и зал был изо дня в день полон, когда фильм пошел в одном. Люди приезжали туда посмотреть именно эту картину, а не вообще кино. Москва – большая, ехать по ней можно очень долго, слишком долго, чтобы попасть на один сеанс в один кинотеатр на одну картину. Лишь когда эта «единичность» стала наконец очевидной, именно в таком качестве картина была уже обречена на успех. Удача это или неудача?
