Почетным гостем был, пожалуй, Секст Росций, но все разговоры вращались вокруг Цицерона. Коллеги-адвокаты, не скупясь на похвалу, цитировали наиболее удачные места из его речи; они с уничтожающим сарказмом издевались над выступлением Эруция и громко хохотали, вспоминая, каким было его лицо, когда Цицерон впервые осмелился произнести имя Златорожденного. Цицерон принимал их похвалы с добродушной скромностью. Он согласился выпить капельку вина, которой хватило, чтобы на его щеках заиграл румянец. Отбросив обычную умеренность и конечно же изголодавшись после поста и трудного дня, он ел до отвала. Цецилия похвалила его аппетит и заметила, что вечеринка по случаю победы состоялась благодаря ему, ибо в противном случае лакомства, которые она приказала приготовить заранее — жгучие медузы и эскалопы, дрозды, запеченные со спаржей, багрянка, дятлы во фруктовом компоте, тушеное свиное вымя, жирный куриный паштет, утки, кабаны и устрицы до отвала, — были бы вывалены на улицы Субур, где с ними разделалась бы беднота.
Послав своего раба за третьей порцией вифинских грибов, я задался вопросом, а не преждевременно ли сегодняшнее празднование. Да, конечно. Секст Росций отстоял свою жизнь, но он по-прежнему находился в подвешенном состоянии: его имущество в руках врагов, гражданские права отняты у него проскрипцией, смерть отца остается неотмщенной. Он избежал уничтожения, но есть ли у него шансы добиться сносного существования? Его адвокаты были явно не в настроении беспокоиться о будущем. Я держал рот на замке, только иногда открывая его для того, чтобы посмеяться их шуткам или набить его грибами.
Всю ночь Руф смотрел на Цицерона с пылкой тоской, которую, казалось, замечал один я; мог ли я после сегодняшнего выступления Цицерона принижать безответную страсть Руфа? Тирон выглядел вполне довольным, он смеялся каждой шутке и даже имел дерзость острить, но при всяком удобном случае он с болью в глазах посматривал на Росцию, которая упрямо не глядела в его сторону. Неподвижная и несчастная, она сидела в кресле, не притрагиваясь к еде, и в конце концов попросила извинения у отца и хозяйки дома. Выбегая из комнаты, она разрыдалась. Мать вскочила и поспешила за ней.
Уход Росции положил начало своеобразной эпидемии плача. Первой она поразила Цецилию, которая пила быстрее остальных. Весь вечер она была оживленной и часто смеялась. Бегство Росции повергло ее во внезапное уныние.
— Я знаю, — сказала она, пока мы прислушивались к всхлипам Росции в коридоре. — Я знаю, почему девочка плачет. Да, да. — Старуха клюнула носом. — Она тоскует по своему дорогому, дорогому старику-дедушке. Ох, каким он был милым. Мы не должны забывать, какое именно событие свело нас вместе этим вечером — безвременная смерть моего милого, милого Секста. Любимого Секста. Кто знает, если бы не мое бесплодие во все эти годы… — Она вслепую поправила прическу, уколов палец о серебряную булавку. На кончике пальца вздулась бисеринка крови. Она с содроганием посмотрела на ранку и заплакала.
Руф мгновенно оказался рядом с ней, утешая, не позволяя сказать ничего такого, о чем она могла бы пожалеть позднее.
Затем зарыдал Секст Росций. Он пробовал сдержаться, закусив костяшки пальцев и скривив лицо, но слезы текли ручьем. Они сбегали по лицу на подбородок и капали на тарелку с медузами. Бедняга втягивал воздух мелкими, судорожными глотками и выпускал его из себя с протяжным, трясущимся стоном, закрыв лицо ладонями и содрогаясь от рыданий. Он выронил тарелку на пол; раб ее подхватил. Его всхлипы были громкими и прерывистыми, подобно обезьяньему реву. Потребовалось несколько секунд, прежде чем я разобрал слово, которое он произносил навзрыд снова и снова:
— Отец, отец, отец…
Большую часть вечера он оставался самим собой — тихим и угрюмым, лишь изредка соглашаясь улыбнуться, когда остальные хохотали над очередной колкостью в адрес Эруция или Хрисогона. По словам Руфа, он оставался странно безучастным, даже когда был оглашен приговор. Прожив столько времени в страхе, он не чувствовал облегчения, пока не разразился слезами. Поэтому он и расплакался.
Так я, по крайней мере, думал.
Похоже, пора было уходить.
Публий Сципион, Марк Метелл и их знатные друзья пожелали нам доброй ночи и разошлись кто куда; Руф остался с Цецилией. Я ужасно хотел уснуть в собственной постели, но Бетесда оставалась у Цицерона, а до Субуры было далеко. В порыве благодушия окрыленный успехом Цицерон настоял на том, чтобы я провел последнюю ночь под его крышей.
Если бы я ответил отказом, история оборвалась бы прямо здесь — на полуправдах и ложных подозрениях. Вместо этого я шагал рядом с Цицероном в окружении факельщиков и телохранителей через озаренный лунным светом Форум и поднимался по откосу Капитолийского холма, пока мы не подошли к его дому.
Так я наконец столкнулся лицом к лицу со счастливейшим из живущих. Так я узнал правду, о которой до тех пор лишь смутно догадывался.
Мы с Цицероном дружелюбно болтали о всякой всячине — о затяжной жаре, суровой красоте Рима при полной луне, запахах, наводнивших город ночью. Мы свернули за угол и вышли на нашу улицу. Свиту, что напоминала небольшую армию, разбившую лагерь у входа в дом, первым заметил Тирон. Он вцепился в тогу хозяина и, раскрыв рот, показал рукой.
Мы увидели их прежде, чем они нас: пустые носилки и носильщиков, которые прислонились к ним, сложив руки, факельщиков, притулившихся к стене и небрежно опустивших свои факелы. В мерцающем свете несколько лакеев играли на обочине в треугольник, в то время как горсточка секретарей, скосив глаза, что-то второпях записывали в своих пергаментах. Рядом с ними стояло и известное число телохранителей. Один из них разглядел нас в конце улицы, где мы остановились как вкопанные, и слегка толкнул в бок пышно разодетого раба, который занимался тем, что делал ставки на игроков в треугольник. Раб распрямился и надменно двинулся в нашу сторону.
— Ты оратор Цицерон, хозяин этого дома?
— Да, это я.
— Наконец-то! Прости за то, что мы расположились прямо у тебя на пороге, — нам было больше некуда деваться. И конечно, ты простишь моего хозяина за столь поздний визит; в действительности, мы здесь уже довольно долго — с самого захода солнца дожидаемся твоего возвращения.
— Понимаю, — вяло сказал Цицерон. — И где же ваш хозяин?
— Он ожидает в доме. Я убедил твоего привратника, что не стоит держать Луция Суллу на пороге, даже если хозяин не может поприветствовать его лично. За мной, пожалуйста, — раб шагнул назад и дал нам знак следовать за ним. — Мой хозяин ждет уже долго. Он очень занятой человек. Своих факельщиков и телохранителей можешь оставить здесь, — добавил он строго.
Шедший рядом со мной Цицерон дышал глубоко и ровно, словно человек, готовящийся нырнуть в ледяную воду. Мне чудилось, что в ночной тиши я слышу, как бьется его сердце, пока я не сообразил, что это мое. Тирон по-прежнему крепко держал хозяина за тогу. Он закусил губу.
— Ты ведь не думаешь, хозяин… он не осмелится, не в твоем доме…
Цицерон заставил его замолчать, поднеся указательный палец к губам. Он шагнул вперед, взмахом руки приказав телохранителям остаться на месте. Мы с Тироном проследовали за ним.
