Шешковский рассчитал верно – не могла такая афера обойтись без «королевского секрета».
Два дня спустя Фрелон навел сыщиков на жилище Бротара и господина Поля. По иронии судьбы Бротара дома не случилось, а господин Поль был захвачен вместе с клавикордами, которые при нем же и вскрывали.
Когда француз понял, что аббат надул его, восклицаний и проклятий было много.
– Стало быть, настоящие штемпели и формы привезет Сергей Пушкин, ваше превосходительство, – сказал Бергман.
– Ты ловкий немчик, – ответил Шешковский. – Жди к Пасхе повышения в чине. А что этот Нечаев, жив ли? Может ли пойти свидетелем?
– Свезли в Морской госпиталь, к хорошим врачам. Статочно, и выживет, ваше превосходительство.
– Ты молись за него, немчик, – строго сказал Шешковский. – Давай-ка вместе акафист Иисусу Сладчайшему пропоем. От всех бед помогает.
Бергман подавил вздох – у него были на уме не акафисты, а Фрелон.
И не напрасно беспокоился сыщик – Фрелон-таки ушел. По донесениям, он умчался то ли в Дерпт, то ли в Ревель. И затерялся в просторах Российской империи. Надо думать, до поры…
Эпилог
Ледоход в Санкт-Петербурге долог и занятен, есть чем полюбоваться. Сперва Нева высвобождается из-под речного льда, и на это на нее уходит дней пять. Потом она столько же отдыхает, чтобы принять гонимый северным ветром толстый и чистый ладожский лед. Он движется долго – поболее недели, а меж тем набирает силу апрельское солнце. И весь город с нетерпением ждет начала навигации. Город готов встретить корабли из Англии, Дании, Голландии, даже из Испании и Португалии, даже из Америки. Их в навигацию приходит под тысячу, и они везут товары, необходимые для столицы: шпаги французские разных сортов, табакерки черепаховые, бумажные и даже сургучные, кружева, блонды, бахромки, манжеты, ленты, чулки, пряжки, шляпы, запонки и всякие так называемые галантерейные вещи. А из Петербургского порта на те корабли грузить будут иные безделушки, уже российского производства: пеньку, железо, юфть, сало, свечи, полотна…
Путешественники, собравшись ехать за границу морем, сперва присылали узнать о кораблях в порт – на Стрелку Васильевского острова. И туда же приезжали к причалам на Малой Неве в назначенное время. У причалов всегда толпились обыватели – зрелище приходящего или же уходящего корабля под парусами их, кажется, завораживало.
Солнечным майским утром к набережной подъехали верхом двое офицеров-преображенцев в сопровождении денщика и, неторопливо двигаясь вдоль причалов, сверху разглядывали толпу.
– Вот она! – закричал тот, что помоложе. – Эй, расступись! Мадемуазель Шильдер!
Наташа, стоявшая вместе с Аристом и Никишкой возле трех больших сундуков, повернулась и махнула рукой. Она для путешествия переоделась в мужской костюм, а длинную косу подобрала чуть ли не вчетверо и подвязала бантом. На боку была, разумеется, шпага – одна из тех, любимых, с посеребренным эфесом.
Князь и Громов, подъехав, спешились, поклонились.
– Ждете капитана Спавенто? – спросил Громов.
– Да, будем карабкаться на эту посудину все вместе, – отвечал Арист. – Всякий раз, как пускаться в плаванье, завещание пишу.
– А приплывши?
– Рву в клочки.
Князю показалось любопытным, что Арист везет завещание на том же судне, вместе с коим собирается сгинуть в пучине морской, и он стал делать вопросы, одновременно разворачивая фехтмейстера к себе. Арист видел, как князь старается облегчить другу свидание с Наташей, и усмехался.
– Неужели это так необходимо? – спросил Громов.
– Да.
Спорить было невозможно.
Наташа все ему уже объяснила.
– Но вы ведь вернетесь?
– Может быть… если пойму, что мы хоть кому-то тут нужны со своим искусством!
– Какая дикость! – воскликнул, услышав ее слова, князь Черкасский. – Какое свинство! И это – цивилизованное государство на европейский лад!
Он имел в виду, что хорошее государство не привечает иностранцев в ущерб собственным талантам.
– Не расстраивайтесь, князь. В Британии я сделаю себе славное имя и вернусь. После того как… вы понимаете… после этого обо мне заговорят, я выступлю в нескольких ассо и покончу с этим… Там нужны учителя фехтования для знатных девиц, через несколько лет у меня будут прекрасные рекомендации, и я вернусь, – Наташа коснулась рукой его плеча. – Мы встретимся, мы еще сойдемся в зале господина Фишера, у нас еще будут славные ассо…
Но звучало это так, будто терпеливая старшая сестра уговаривает капризного младшего братца.
Громов вздохнул.
– Неужто иного пути нет? – беззвучно вопрошал его неподвижный взгляд.
– Иного пути нет, – так же беззвучно отвечала Наташа. – Три человека, три клинка соединились, чтобы воспитать меня. Я не могу отступить – они слишком много в меня вложили, я перед ними в ответе. И только я могу выступить против убийцы, только я… Может быть, когда верну этот долг…
– Мы будем ждать вас, – говорили темные глаза.
– Если и не дождетесь – я не в обиде…
– Дождусь…
– Будьте осторожны, – сказала вслух Наташа. – В столице остается фрейлен фон Лейнарт, а она злопамятна.
– Сейчас она в Москве вместе с госпожой Егуновой, – ответил князь. – Старая дура не хочет с ней расставаться. И увезла эту чертовку подальше от всех, а главным образом – от моей матушки. Матушку лучше не злить – а Егуновой это удалось. Уж что она от матушки услышала – разве что в кабаке, где пьяные матросы гуляют, повторить впору. А в ответ одно – про милосердие… Выйдет ей боком это милосердие!
Тут Наташа ощутила нечто вроде укола рапиры. Она обернулась.
В десяти шагах от нее стоял Мишка Нечаев. Просто стоял и смотрел. Ему было страх как неловко – и хотелось подойти к мадемуазель Фортуне, и мешало чувство, очень похожее на стыд – слишком много странных дел он натворил, чтобы говорить с Наташей о высоких материях и чувствах.
Мишку насилу выпустили из госпиталя, где с немалым трудом и со всякими медицинскими приключениями вытащили с того света. К нему приезжали фехтмейстеры, два раза с ними приезжала и Наташа, но Мишка был очень слаб и не годен для светских бесед. Он ощутил бодрость только в последнюю неделю – но именно эта неделя у Наташи была занята сборами: стало наконец известно, когда отплывает выбранное путешественниками английское судно.
Мишка узнал об этом случайно – от громовского денщика, который был послан к нему с двумя бутылками хорошего, полезного для выздоравливающих, красного вина и с тремя рублями денег. Осознав, что расставание, в сущности, уже свершилось, а церемонии на причале не имеют особого смысла, Мишка затосковал. И вдруг сорвался, кинулся к фельдшеру, клялся и божился, что здоров как медведь. И по-своему он был прав – душа, кажется, исцелилась.
