— Чай уже остыл, — говорит Патрик. — Пойду посмотрю, нельзя ли организовать тебе горячий.
— Все нормально, — говорю я и пытаюсь сесть. Шея болит, и я осторожно трогаю ее.
У Патрика сигналит телефон, и он берет его, чтобы прочесть сообщение.
— Что там?
— Ничего, — быстро отвечает он и переводит разговор на другую тему. — Доктор говорит, что еще несколько дней будет больно, но у тебя ничего не сломано. Они дали какой-то гель, чтобы справиться с последствиями ожога хлоркой, и ты должна намазываться им каждый день, чтобы кожа не пересыхала.
Я отодвигаюсь и освобождаю место, чтобы он сел рядом со мной на кровати. Лоб его нахмурен, и я переживаю, что заставляю его волноваться.
— Со мной все о’кей, — говорю я. — Честно. Я просто хочу уже домой.
Я вижу, что он ищет на моем лице ответы на свои вопросы, — он хочет понять, что я чувствую к нему, но я пока и сама этого не знаю. Знаю только, что не могу доверять собственным суждениям. Я выжимаю из себя улыбку, чтобы показать, что я в норме, и закрываю глаза, но, скорее, чтобы избежать взгляда Патрика, чем собираясь снова заснуть.
Я просыпаюсь от шума шагов за дверью и надеюсь, что это доктор, но слышу, как Патрик говорит кому-то в коридоре:
— Она здесь. Я схожу в столовую за кофе, так что у вас будет время побыть наедине.
Я не могу сообразить, кто бы это мог быть, и даже когда дверь распахивается и я вижу стройную фигуру в ярко-желтом пальто с громадными пуговицами, я все равно не сразу узнаю ее. Подкативший к горлу ком не дает мне говорить.
Ева летит через всю палату и заключает меня в объятия.
— Я так по тебе скучала!
Мы обнимаемся, пока наши всхлипывания не начинают затихать, а потом усаживаемся на кровати друг напротив друга, сложив ноги по-турецки и держась за руки, как будто мы снова дети и сидим на нижней койке двухъярусной кровати в нашей общей комнате.
— Ты подрезала волосы, — говорю я. — Тебе идет.
Ева смущенно прикасается к своим блестящим коротким волосам.
— Думаю, Джефф предпочитает у меня длинную стрижку, но мне нравится эта длина. Кстати, он передает тебе большой привет. Ах да, и наши дети тоже. — Порывшись в сумочке, она извлекает оттуда помятый рисунок, сложенный пополам, как открытка с наилучшими пожеланиями. — Я сказала им, что ты в больнице, и они почему-то решили, что у тебя ветрянка.
Я смотрю на рисунок, где я изображена в кровати и вся в пятнах, и смеюсь.
— Я соскучилась по ним. Соскучилась по всем вам.
— Мы тоже по тебе скучали. — Ева набирает в легкие побольше воздуха. — Я не должна была говорить того, что сказала тогда. Я не имела на это права.
Я вспоминаю, как лежала в больнице, после того как родился Бен. Краем глаза я видела детскую люльку из прозрачного пластика, которую почему-то не убрали и которая как будто насмехалась надо мной. Ева приехала, еще не зная ужасной новости, но по ее лицу я видела, что нянечки перехватили ее по пути ко мне. Подарок для меня, некогда красиво упакованный, был спрятан в глубины ее сумки, а оберточная бумага на нем была смята и порвана, когда она заталкивала его туда, подальше от глаз. Я подумала, что она станет делать с его содержимым: может, найдет какого-нибудь младенца, который будет носить одежду, выбранную для моего сына?
Сначала она не могла заговорить, а потом уже не могла остановиться:
— Иен что-то сделал с тобой? Это ведь он, верно?
Я отвернулась, увидела пустую детскую люльку и закрыла глаза. Ева никогда не доверяла Иену, хотя он очень старался, чтобы никто не догадался о его нраве. Я всегда отрицала, что у нас что-то не так: сначала была слишком ослеплена любовью, чтобы видеть трещины в наших отношениях, потом — потому что мне было стыдно признаться, что я столько лет живу с человеком, причинявшим мне боль.
Тогда я очень хотела, чтобы Ева обняла меня. Просто обняла и прижала к себе покрепче, чтобы заглушилась боль, от которой я едва могла дышать. Но моя сестра была очень рассержена, и ее собственное горе требовало ответов — ей нужна была его причина и человек, который в этом виноват.
— Он — источник всех неприятностей, — заявила она, и во время этой тирады я плотно зажмурила глаза. — Ты, может быть, этого не видишь, зато я вижу. Тебе нельзя было оставаться с ним, когда ты забеременела, и тогда твой ребенок, вероятно, был бы сейчас жив. Так что ты виновата в этом не меньше, чем он.
Я в смятении открыла глаза. Слова Евы обожгли меня, обидели до глубины души.
— Убирайся отсюда! — сказала я надтреснутым, но твердым голосом. — Моя жизнь тебя не касается, и ты не имеешь права рассказывать, что мне делать. Убирайся! Не хочу тебя больше видеть.
Ева тогда вылетела из палаты, оставив меня совсем потерявшей голову, беспомощно прижимающей руки к пустому животу. Боль причинили не столько слова Евы, сколько их справедливость. Моя сестра всего лишь сказала правду. В смерти Бена была виновата я.
В последующие недели Ева пыталась связаться со мной, но я отказывалась с ней говорить. В конце концов она оставила эти попытки.
— Ты понимала, что представляет собой Иен, — говорю я. — Мне следовало прислушаться к твоим словам.
— Ты любила его, — просто говорит она. — Совсем как наша мама любила папу.
Я напряженно выпрямляюсь.
— Что ты имеешь в виду?
Наступает пауза, во время которой я вижу, как Ева решает, говорить мне это или нет. Я мотаю головой, потому что внезапно вижу то, что отказывалась признавать в детстве.
— Он бил ее, да?
Она молча кивает.
Я думаю о своем красивом и умном отце, который всегда находил что-то забавное, чтобы поделиться со мной, который кружил меня вокруг себя даже тогда, когда я была уже слишком большой для таких игр. Я думаю о своей матери: всегда такая тихая, неприступная, холодная. Помню, как я ненавидела ее, когда она позволила отцу уйти.
— Она терпела это много лет, — говорит Ева, — но в один прекрасный день я вернулась из школы и увидела, как он избивает ее в кухне. Я закричала, чтобы он прекратил, а он развернулся и ударил меня по лицу.
— Боже, Ева…
Я в шоке, что у нас настолько разные воспоминания о детстве.
— Он здорово испугался. Сказал, что ему ужасно жаль, что он просто не заметил меня, но я видела выражение его глаз перед тем, как он ударил меня. В тот момент он ненавидел меня, и я по-настоящему верю, что он мог меня убить. И тогда в маме словно что-то переключилось: она сказала, чтобы он уходил. И он ушел, не сказав ни слова.
— Он ушел, когда я возвращалась домой после занятий в балетной студии, — сказала я, вспоминая, как горевала, когда узнала об этом.
— Мама сказала, что если он когда-нибудь хотя бы приблизится к нам, она пойдет в полицию. Сердце ее разрывалось, когда она прогоняла его от нас, но она сказала, что должна была нас защитить.
