– Ты как, Никитка?
– Живой я, – чуть слышно прошептал парень. Багровая муть застилала взгляд, но надо было держаться. Чтобы сказать главное.
– А город?
– Нет больше города…
Тимоха ударил кулаком в землю и до крови закусил губу.
– Опоздали… – сказал кто-то сзади.
– В живых хоть остался кто? – простонал Тимоха.
– Нет… Орда ушла… Оставили большой отряд… Они над мертвыми глумятся и сожженный град засыпают… Чтоб следа от него не осталось…
Дружина расступилась. Спешившийся князь подошел к лежащему.
– Давно град взяли? – спросил он.
– Нет… Без малого восемь седьмиц держались…
– Много ли Орда людей оставила?
– Тех, что видел – на глаз больше пяти сотен… Точнее не знаю…
Багровая муть брала свое. Сознание затуманивалось, но Никита больше не сопротивлялся кровавому туману. Главное он сказал, а там – будь что будет…
– Сильно тряхнуло парнишку, – сказал пожилой мужик из ватаги Кудеяра. – Покуда за доспех дрался, поди, дубьем приложили али палицей.
– Выживет? – с надеждой спросил Тимоха. Сейчас любой, хоть самый дальний знакомец из Козельска был для него роднее брата.
– Куды денется? – пожал плечами мужик. – Молодой, оклемается. Свезло ему, что на нас вышел, теперь не пропадет.
– Божий промысел в том вижу, – торжественно произнес чернобородый Данила. – Господня рука направила его упредить нас.
– Значит так.
Князь Александр обвел взглядом свою дружину. Сотни три конных воинов наберется. Из них лишь две – в полной броне. Свои, переславские. Остальные – горожане новгородские, кто в чем бог послал. Да еще Кудеярова ватага в пять десятков деревенских мужиков с рогатинами да охотничьими луками. Негусто…
– Где пять сотен, там и тьма[163], – проворчал Олексич. – Чего делать-то будем, княже? Прям в лоб ударим?
Александр внимательно посмотрел в глаза верного гридня. Чистая душа, ни на минуту не усомнился в том, что ударим. Пусть даже тремя сотнями супротив тьмы степняков, предавших огню половину Руси.
И отлегло от сердца. Как не победить, когда есть на русской земле такие воины?
– Нет, Гаврила, – покачал головой князь. – Лбом об лоб не взять ордынскую тьму, ежели на них такие доспехи.
Он кивнул на пластинчатый панцирь Никиты.
– А как же? – вскинул брови Олексич.
– Увидишь…
* * *
На душе у Шонхора было погано. Когда больше года назад собирался он в свой первый поход, сердце от радости трепетало птицей и рвалось из груди навстречу битвам, звону сабель и богатой добыче, которую он, вернувшись героем, принесет в свою юрту. На деле же поход оказался резней. Жестокой и кровавой, где геройского звона сабель было немного, а вот хруста костей безоружных мужиков, баб и их малолетних детей – более чем достаточно. Хан говорил: режешь волка – режь и волчат, чтоб не выросли и не отомстили. Но всех-то не вырежешь. Лишь обозлишь до слепоты тех, кто выживет. А хорошо ли это?
До поры Шонхор гнал эти мысли. До недавней поры. Что-то надломилось в нем тогда, у требюше, когда под платформу осадной машины бросили живых рабов. А в шатре Непобедимого углубился излом, грозя развалить надвое душу. И сейчас почему-то больше не хотелось молодому кешиктену ни славы, ни даже добычи. Хотелось лишь одного – чтобы быстрее закончился этот поход. Чтобы, вернувшись в свою нищую, пустую юрту, больше не ходить в далекие земли за кровью и стонами других людей, а просто пасти табун своего нойона и больше ничего не видеть, кроме коней, степи и утренних зорь, прекраснее которых, наверно, лишь глаза любимой девушки. Которой у Шонхора никогда не было и, скорее всего, уже не будет. Потому что какая девушка посмотрит на того, кто вернулся из похода в тысяче худших воинов Орды…
Видимо, похожие мысли одолевали не одного Шонхора. Иначе не закричал бы радостно стоящий на холме тысячник Опозоренных, указывая плетью на выскочивший из-за леса отряд урусов, что, опустив копья, мчался сейчас по полю, втаптывая в землю всех, кто попадал под копыта их коней.
Образ страшной дружины Евпатия Коловрата вновь возник перед глазами Шонхора. Возник – и пропал. Даже отсюда увидел Шонхор глазами степного стрелка, что не урусская отборная дружина летит по полю, а от силы сотня простых мужиков в самодельных доспехах. Которых, если подпустить на сто шагов, играючи вынесет из седел один-единственный залп мощных степных луков.
Но не такой победы хотелось опальному нойону, приставленному командовать тысячей худших воинов. Хотелось настоящей битвы, с немногочисленными колотыми ранами, нанесенными урусскими копьями. И с сотнями отрезанных вражьих голов, недостаток которых можно позаимствовать в высокой пирамиде, посвященной Сульдэ. Бог войны уже далеко отсюда, рыщет в поисках новых битв. А хан никогда не узнает, сколько безумных урусских воинов на самом деле напало на опальную тысячу, чтобы навсегда смыть с нее своей кровью поганое клеймо.
По всему полю степняки бросали волокуши с камнями и землей и, поймав за повод топтавшихся рядом коней, вскакивали в седла, благодаря богов и степных духов, которые услышали их молитвы и послали им битву после битвы. Причем легкую битву. Ярость хороший помощник в бою, но крепкая броня нужна воину нисколько не меньше. Первого урусам было не занимать – пирамида из голов была видна издалека. Второго им явно недоставало.
Мудрость хана и здесь сослужила службу. Не случайно приказал он, чтобы провинившиеся на своих плечах таскали землю и камни, унизительным рабским трудом искупая вину. Свежий конь всегда нужен воину, даже воину тысячи Опозоренных. Согласно обычаю Орды, у них отобрали заводных лошадей, но хан наверняка предвидел, что судьба даст провинившимся последний шанс.
Много ли надо для того, чтобы толпа отчаявшихся землекопов вновь стала частью Орды?
Совсем немного.
Увидеть врага, вскочить в седло, обнажить оружие и, вытолкнув из легких боевой клич Степи, послать вперед застоявшегося коня, желая только одного – чтобы быстрее, как можно быстрее ненавистные бородатые лица приблизились на расстояние, достаточное для того, чтобы меч или сабля смогли до них дотянуться.
Но, наверно, урусы надеялись на легкую победу. И когда унылая толпа рабов в мгновение ока стала Ордой, они не долго думая повернули коней и ударились в бегство.
– Уррррагххх!!!
Торжествующий клич взлетел к небу. От слитного топота сотен копыт содрогнулась земля. Урусы убегали, но выносливый степной конь способен нести своего седока столько, сколько потребуется, в отличие от своих длинноногих собратьев, что были сейчас под урусами. Да, урусские кони способны нестись словно птицы десять и даже двадцать полетов стрелы, но потом выдыхаются, словно олени, загоняемые стаей неутомимых волков.
