Эмили чуть не задохнулась от возмущения. И тут я услышал со стороны мужчин за моей спиной выкрики:
— Да пихни ты ее!
Кучка мужчин рванула вперед, сталкивая Эмили на мостовую.
Потрясенный я крикнул полицейскому:
— Неужели вы позволите им так обращаться следи?
Он взглянул меня равнодушно:
— Леди? А где она, леди?
Нас было не больше шестидесяти, когда мы наконец начали шествие, а с обеих сторон окружала толпа под двести человек. Некоторые грозили кулаками, некоторые выкрикивали оскорбления, но большинство просто глазело на женщин нагло, как на самок. Мало-помалу враждебность толпы переросла в действия. Две женщины несли развернутый транспарант, на котором был красиво вышито: «Комитет текстильщиц Чешира». На моих глазах трое мужчин ринулись к ним. Вырвав транспарант из рук женщин, они стали его рвать и топтать, пока от него не остались лишь плававшие в луже обломки древка и клочки материи. Несколько полицейских, стоя меньше чем в двадцати футах, молча наблюдали за происходящим.
В нашей процессии мужчин было немного, но толпа особенно ополчилась на нас. Сначала я никак не мог понять, откуда эти странные кудахчущие звуки, пока не расслышал сами выкрики:
— Куд-куда, подкаблучник!
— Ступай на кухню!
Я почувствовал, как Эмили на ходу взяла меня под руку.
— Не обращай внимания!
— Напротив, — сказал я. — Как раз подумал, как это приятно, что меня принимают за твоего мужа.
Когда мы дошли до Вестминстера, толпа начала в нас плевать. Некоторые активисты оказались на удивление меткими. Запускаемые со всех сторон сверкающие плевки, пересекаясь, летели в воздухе. Один шлепнулся на обшлаг жакета Эмили, повиснув слизистой, переливчатой брошью.
— Ничего умней не придумали, — угрюмо буркнула Эмили, вынимая носовой платок.
Мы вошли на Вестминстерскую площадь, подпираемые густой толпой. Впереди, перекрывая дорогу к Палате общин, встал конный полицейский заслон. Видно, нам не разрешалось все-таки передать свою петицию, но нам теперь и назад не было пути.
Повсюду вокруг завывание толпы усилилось, поскольку стоящие к нам ближе, воспользовавшись нашим замешательством, ужесточили свои издевательства. И вдруг без всякого предупреждения справа от нас группа мужчин, взревев, набросилась на участниц шествия, принявшись хватать женщин и валить их на землю.
— Почему полиция бездействует?
— Вон, зашевелились наконец. Смотрите!
И действительно: полицейские вынули свои дубинки. Но с упавшим сердцем я увидел, что они вовсе не оттаскивали бузотеров; их мишенью стали суфражистки. Женские крики заполнили площадь. Никуда скрыться мы не могли — метавшаяся в панике вокруг нас толпа была слишком густа, и хоть мы, как морские водоросли среди камней, проталкиваясь, пробивали себе путь вперед, нас неизменно относило на прежнее место. Синие мундиры и их дубинки были уже в двадцати — в десяти футах, уже достаточно им было дотянуться до нас рукой… Я видел прямо перед собой, как ближайший ко мне полицейский с красной, потной физиономией повалил женщину наземь. Она брыкалась, отбиваясь от него, он ударил ее дубинкой по ногам.
— Спрячься за меня! — сказал я Эмили.
— Это не поможет.
— Все равно: давай!
Повернувшись, я прижал ее к себе, подставив спину под синюю волну, уже готовую обрушиться на нас.
Весь в крови, в кровоподтеках долгие часы я сидел в камере: ждал и раздумывал над происшедшим.
Странная штука преданность. Она может быть сознательной — но также может быть и интуитивной, она может быть решением, вынужденным обстоятельствами. У меня не было причин радеть за женское движение. Но я стоял рядом с ними, когда на них напали, и теперь, совершенно внезапно, осознал естественную справедливость всех их попыток. Если, как утверждали газеты, их требования и в самом деле тривиальны, зачем же тогда властям в своем противостоянии доходить до таких крайностей? Если женщины и в самом деле такие хрупкие, бесценные создания, которых пропускают вперед при входе и ограждают от толпы на тротуарах, тогда почему при малейшем проявлении их несогласия надо избивать дубинками? И действительно ли они — слабый пол, или же этот миф придуман мужчинами, чтобы можно было соответственно с женщинами обращаться?
Я все задавал себе эти вопросы, не находя ответа, как вдруг дверь отворилась. В камеру заглянул полицейский и сказал:
— Пошли со мной!
Как был, в наручниках, я был препровожден по коридору в мрачную комнату, выложенную, как в ванной, белым кафелем. Супруг Эмили сидел за стальным столом. Рядом с ним сидел некто с суровым лицом и в черном костюме.
— Уоллис, — сказал Брюэр, презрительно оглядывая меня с ног до головы. — Мне следовало бы догадаться.
— Догадаться? О чем?
Он откинулся на спинку стула, засунув большой палец в жилетный кармашек для часов.
— Когда мне сообщили, что я арестован вместе с женой, естественно, я пришел в недоумение. Находиться одновременно в двух местах довольно сложно, а уж нарушать общественное спокойствие за пределами Палаты общин, одновременно находясь в ней, разумеется, нечто из ряда вон.
— Уверяю вас, в данной ошибке я неповинен.
— Верно. Вина моя. Я должен был понимать, что некто… или нечто… заразило мою жену этой дрянью.
Его слова показались мне настолько нелепыми, что я расхохотался.
Он мрачно взглянул на меня:
— Что тут смешного?
— Где она?
— Ее освободят по медицинским показаниям.
— Что? Она ранена?
— Это, черт побери, не ваше дело, — рыкнул тип в черном костюме.
— Она страдает истерией. Известно ли вам было об этом, когда вы потащили ее устраивать бунт?
— Истерией? Кто это сказал?
— Я сказал, — отозвался человек в черном.
— Доктор Мейхьюз ее лечащий врач. Выяснилось, что она с некоторых пор уже не посещает предписанные ей процедуры у специалиста. — Брюэр с отвращением смотрел на меня. — Так или иначе, она теперь не будет получать необходимое лечение.
— Если вы причините ей какое-то зло…
— Я отправлю ее в частный санаторий в сельской местности, — перебил меня Брюэр. — Свежий воздух и покой окажут на нее благотворное воздействие. Вы же впредь больше никогда ее не увидите. Надеюсь, я ясно выразился.
— Я намерен написать полный отчет о сегодняшнем шествии, включая незаконные действия полиции, и направить материал в газету, — сказал я.
— Извольте. И вы обнаружите, что ни один редактор в этой стране ваш материал не напечатает. Отведите его обратно в камеру, — кивнул Брюэр полицейскому.
Набравшись наглости, я произнес:
