Книга Старый тракт - Георгий Марков

Первый раз Ефрем Маркелович увидел ее в келье у настоятельницы раскольнического женского монастыря Манефы. Случилось это ранней весной, когда только-только вытаяли в верхне-юксинских лесах редкие троны. Белокопытов приезжал сюда с такой же поклажей, как и теперь: в бочонках — порох, в ящичках — дробь, в коробках — пистоны для шомпольных курковых ружей, в связках — не то книги, не то деревянные иконы.

Это занятие, поставлять в женский монастырь охотничий припас, передал Бёлокопытову no-наследству отец — Маркел Савельевич.

Перед смертью позвал он сына в горницу, поставил на колени около кровати, на которой собирался испустить последнее дыхание, велел повторять за ним слова клятвы.

— Перед памятью предков своих клянусь, что никто, никогда, ни пытками, ни подкупом, ни лестью не выведает от меня эту тайну. Как неделимое наследие принимаю от отца моего повеление: пока живу на свете, поставлять преподобной Манефе тайные товары, по ее заказу, для охотничьего промысла и иные предметы раскольнической веры. Аминь!

Сын поклялся сдержать наказ, поцеловал немощную руку умирающего отца и запомнил навсегда, в какое время, какими путями доходить до кельи Манефы.

Стоило Ефрему Маркеловичу побывать всего лишь один раз в раскольничьем монастыре у преподобной Манефы, как тайна ее предприятия шире приоткрылась ему.

Манефа снабжала остяков, тунгусов, чулымских татар, обитавших на этих таежных просторах, ружейными припасами в обмен на пушнину. Настоятельница брала соболей, выдру, колонков, горностаев, белок, лисиц только отменного качества.

Через томского купца-старовера пушнина отправлялась московскому купцу-единоверцу, а тот выставлял ее на пушных аукционах в Петербурге, Париже, Лондоне, Вене и других европейских столицах.

Чтобы кругооборот не провалился, требовалась исключительная скрытность в ведении дела. Откройся все это предприятие свету, дойди известия об этом до властей, скит бы с землей сравняли, все тайные проделки матери Манефы наизнанку бы вывернули. Два-три, от силы пять человек знали о Манефиных кознях, и знали, конечно, не все, а лишь ту часть предприятия, которую им надлежало выполнять.

Монастырь был расселен в таком уголке тайги, куда мог проникнусь только тот, кто знал тайгу, умел читать ее потаенные приметы.

Кельи были расселены друг от друга на полверсты, а то и больше, прикрыты землей, замаскированы подлеском и кочкарником. Общая сборня была спрятана в развале сухих яров старого русла реки, давным-давно убежавшей в сторону. Келья самой Манефы стояла на отшибе от всех иных строений на берегу того же озера, что и заимка Белокопытовых. Тропа к ней то появлялась на холмах, то вдруг пряталась бесследно в зарослях ельника. Но приметы на пути, о которых поведал отец Ефрему, оставались явственными, и младший Белокопытов с первого раза безошибочно достиг цели. Колесо деловых связей не сделало никаких перебоев, — так можно было оценить все происшедшее. «Сынок ни в чем не уступит отцу», — сказала сама себе Манефа. И покатилось время, потекли в суете и заботах нетерпеливые дни…

И вот однажды Ефрем Маркелович появился у Манефы в келье со своим багажом. Появился, как договорились, — в тайне и без оттяжек.

Грозная старуха с батожком в руках, в домотканом азяме под опояской, встретила его с радостью. Еще бы! Истинный барыш знала только сама Манефа, и Белокопытов, получавший за свои услуги тоже изрядную толику, лишь мог догадываться о размерах ее выгоды.

Келья Манефы представляла собой добротную избу, врытую наполовину в землю и обнесенную со всех сторон чащей. При входе в избу была выгорожена из толстых плах прихожая. Тут Манефа встречалась со своими людьми, управляла ими, требовала, поощряла, наказывала. А что было во второй половине избы, никто не знал — туда посторонним доступ был закрыт, хотя догадаться можно было: тут она молилась, ела, спала, подсчитывала доходы и расходы монастыря, читала староверческие книги, размышляла о странностях бытия и постулатах своей веры, столь же жестокой, сколь и шаткой перед несообразностями жизни.

…Манефа сидела напротив Ефрема Маркеловича и, загибая пальцы, заказывала новую партию товара: порох, как можно больше пороха, пистоны… дробь…

Вдруг за стеной избы раздались три удара палкой в доску. Это значило, что пришел кто-то из своих и просит дозволения войти.

— Кого это принесло? Может, тунгусский князек Увачэнка за припасами приволокся? Ты, друг Ефрем, войди-ка вот сюда. Посиди тут недолго. Я мигом управлюсь. Не надо, чтоб тебя видели тут, — сказала Манефа и открыла дверь в другую половину кельи.

Ефрем Маркелович вошел туда, и Манефа сама прикрыла за ним тяжелую дверь.

— Кто там ломится? Можно зайти, — крикнула она, отвечая на повторный стук.

Ефрем Маркелович осмотрелся на новом месте, увидел самое обычное — чистый стол, лежанку с подстилкой из медвежьей шкуры, табуретки, зимнюю одежду на клепах, вбитых в бревенчатую стену. «Скупо для настоятельницы», — промелькнуло у него в уме. Но глаза зацепились за высокие сундуки с замками, стоявшие вдоль стены. Целых три сундука. Вот где, по-видимому, Манефа до поры до времени держала все, что нужно было захоронить от чужих взглядов.

Ефрем Маркелович обозревал тайную обитель Манефы минуты две-три — не больше. До него донесся девичий голос на непонятном языке. Голос был звонкий-звонкий, совсем юный, почти детский, с легкой дрожинкой, напомнивший ему по звучанию язык, на котором часто разговаривали при нем дочери Макушина.

— Да перестань ты тарабарить, негодная. Все равно ничего не пойму! — нетерпеливо перебивая звонкий голос, крикнула Манефа и, пристукнув батожком, добавила: — Поди прочь! Не до тебя мне!

И тут Ефрем Маркелович невольно обернулся и в щель между дверью и притолокой увидел девушку, которая на протянутых руках держала закопченный чайник, белую эмалированную кружку и деревянную чашку с кусками хлеба.

Сжав ладонью рот, Ефрем Маркелович сдержал крик, рвущийся из его груди. Перед ним стояла девушка, как две капли похожая на его умершую жену.

— Поди прочь! Не до тебя мне! — повторила слово в слово девушка, не ошибаясь ни в одной интонации, и, видя, что настоятельница рассержена, поспешно поставила чайник, кружку и чашку на стол и выскочила из кельи.

А Ефрем Маркелович стоял ошарашенный, не в силах сдвинуться с места. «Господи, господи, что за видение, что за чудо? Да это же она, она! И за что мне ниспослано Господом Богом такое счастье снова видеть ее живой и здоровой!» — пронеслось в голове Белокопытова.

— Ефрем! Друг Ефрем, ты слышишь?! Выходи! — донеслось до Белокопытова из прихожей. Манефа готова была уже броситься к нему, не понимая его промедления.

Тяжело двигая ногами в болотных сапогах с длинными голяшками, Белокопытов вышел из своей засады, но в глазах его по-прежнему стояла бледнолицая девушка с посудой в руках, так похожая на далекую и незабываемую жену. «Господь Бог послал мне эту женщину за страдания мои, за грусть-кручину, истомившую мою душу», — думал Белокопытов, не слыша, что говорит Манефа. А та еще и еще раз повторяла свой наказ: каких и сколько ружейных припасов доставить ей.