Неожиданно для самой себя Мерси обнаружила, что пытается представить, как выглядит сейчас тот город, что на поверхности. Она думала о гниющих мертвецах, которые, как ее предупредили, бродят по улицам: наверное, они очень похожи на зараженных мексиканцев, едва не погубивших два поезда на перевале Юты. И когда уже казалось, что она ничему не удивится, Мерси вдруг сообразила, что все мужчины, попадавшиеся им на пути, были китайцами, как Фань, и тоже сбривали волосы ото лба до макушки, завязывая остальные в хвостик или заплетая в косицы. Они разглядывали ее с любопытством, но беззлобно, и не заговаривали с ней, хотя некоторые окликали Люси, обмениваясь с женщиной несколькими быстрыми словами, которых медсестра не понимала.
И вот наконец… Неизбежно…
Они подошли к двери в тот момент, когда из нее вышел пожилой китаец с бесстрастным лицом, явно не обращающий внимания на летящую ему в спину грубую ругань и общую атмосферу раздражения покинутой комнаты.
— Не нужно мне это чертово снадобье! У него вкус дерьма, и я не собираюсь его больше хлебать!
Старик закатил глаза, убедив Мерси в том, что так делают все врачи во всем мире, пользующие брюзгливых пациентов. Китаец что-то бросил Люси, однорукая женщина кивнула и, понизив голос, сказала:
— Не судите его слишком строго и не считайте грубияном. Жизнь его нелегка, и он чуть не погиб, спасая жизни других людей. Вы — единственное, что ему нужно было для счастья. Так что я хочу, чтобы вы знали: я рада, что вы приехали, и даже восхищена вашим поступком. Потому что не каждая дочь способна на такое, и, думаю, это многое говорит о вас. Брайар, дорогая?
— Люси?
— Нам пора удалиться.
Мерси хотела возразить, потребовать, чтобы они сопровождали ее, горько обвинить женщин в том, что они бросают ее в тот момент, когда она нуждается в них больше всего.
Но она ничего такого не сказала.
И они не остались.
Они ушли, эти две женщины, которых Мерси не знала и дня. Одна годилась ей в матери; другая — в старшие сестры или в молодые тетушки. Они — ее единственная связь с верхним миром, ее единственный выход наружу, если она откажется открывать эту скрипучую дверь.
Мерси коснулась ладонью влажных досок. Сделала глубокий вдох, ощутив в воздухе привкус затхлости и — немного — серы. Толкнула дверь, отворив на дюйм, и замерла, собирая силу воли в кулак. Толкнула снова, так, чтобы можно было проскользнуть внутрь.
И шагнула в комнату, всем походящую на гостиничный номер. Лохань у дальней стены; рядом с ней — шкаф с зеркалом. Сами стены в веселую полоску: ярко-красную, почти оранжевую, и темно-синюю, почти фиолетовую. Все это освещено парой газовых ламп, стоящих на приставных столиках по обе стороны кровати.
На кровати полулежал, полусидел, откинувшись на гору подушек, мужчина, судя по виду крайне раздраженный своим положением.
Одну его ногу держало на весу приспособление из деревянных реек и холстины. Торс тоже окружали такие же планки, поддерживая туловище, подобно корсету, и Мерси сразу поняла, что у него было сломано несколько ребер и что грудь его с величайшими предосторожностями тщательно обездвижили, чтобы острые обломки кости не повредили легкие или другие органы. Она охватила все это одним взглядом — и восхитилась, даже одобрила нечто вроде половинки шляпы на его голове, прикрывающей обритую под ноль голову. Конечно, это тоже была повязка, закрывающая какую-то рану на голове.
Ей было легче смотреть на него так — как на пациента.
Она имела дело со многими пациентами, лежавшими на многих кроватях, характеры у всех были разные, но ничего загадочного в тех людях не было. Мерси могла почти спокойно смотреть на раненого и почти отстраненно отмечать, что он перенес ужасную травму, даже догадываться, какую именно: осложненный перелом ноги, несомненно открытый и со смещением. Сломанные ребра. Травма головы, вероятно с повреждением черепа, и осколки кости застряли под кожей. Говорящие рубцы и рябины на месте швов, из которых уже удалили нити. Эти колотые и резаные раны уже, похоже, зажили и не разойдутся.
Но тяжело было смотреть на мужчину и знать, что не видела его так долго. Тяжело видеть это помятое лицо с плоским носом (сломанным давным-давно, это она определила с легкостью) и широкими скулами, которые достались ей в наследство. Такое же широкое лицо, при определенном освещении кажущееся почти квадратным, было и у нее. Тяжело было встретиться с ним взглядом — а ведь он уставился на нее из-под кустистых бровей, в которых мелькали первые серебряные нити. Одну пересекал шрам, судя по виду, затянувшийся много лет назад.
Она смотрела, впитывая информацию, стоя у двери, не зная, что сказать, куда ступить и следует ли присесть на стул, вот тот, возле кровати, на котором, наверное, сидел врач, осматривавший пациента.
Он тоже смотрел на нее и тоже молчал, кажется не зная, стоит ли пригласить гостью войти или велеть убираться. Покрытая щетиной щека вжималась в подушку: мужчина повернул голову, чтобы лучше видеть. Лежащий прочистил горло, кашлянув влажно и слабо. Определенно не такой звук он намеревался издать.
И выдавил наконец:
— Ни-та? — Два хриплых слога, расколотые неуверенностью.
Мерси стиснула дверную ручку и застыла в проеме, словно в магическом пространстве, способном защитить ее от того, что случится дальше. И все же она ответила:
— Папа?
