Пока все хорошо. Не знаю, нужно ли быть ученым для того, чтобы изобрести такую глупость. По крайней мере, это не наказуемо, в противном случае нужно было бы бросить в тюрьму добрых полмира.
Я только спрашивал себя, какое все это имеет отношение к истории Иешуа, или Иисуса, которую рассказывал мне Глас.
И все же то, о чем поведал ночной посетитель, не давало мне покоя. Я не знал, кому верить больше, чужаку, который пришел ко мне ночью, или же Гласу, Фульхеру фон Штрабену.
Озадаченный, словно левитирующая монашка, я долго искал ответ на этот вопрос, и, конечно же, от Аделе не укрылось мое беспокойство. Аделе была опытной женщиной, как для меня, даже чересчур опытной; по крайней мере, она избегала задавать мне вопросы и не пыталась вникнуть в мои мысли. В конце концов я сам спросил ее, не кажется ли ей мое поведение несколько странным.
— Ну конечно же, — ответила Аделе. — Если тебя что-то волнует, ты непременно мне расскажешь.
Почему, спросил я себя, она не хочет мне помочь? Почему не поддержит меня в этой тяжелой ситуации?
Нерешительно, однако повинуясь внутренней потребности, я рассказал ей о ночном госте и о том, что теперь я не знаю, кому верить.
— Почему, — спросила Аделе, с удивлением выслушав меня, — этот ночной гость столь внезапно исчез, если он говорил правду? Ему ведь совершенно незачем тебя бояться!
— Об этом я тоже думал, — ответил я. — Однако ему были известны такие подробности, о которых мог знать только человек, который жил за стенами братства. И если все, что он утверждает, правда, то…
— То? — лицо Аделе стало серьезным. Если я правильно истолковал ее взгляд, ей стало страшно. Я обнял ее и крепко прижал к себе, словно желая показать ей свою силу. На самом же деле мне было страшно ничуть не меньше, но я притворялся сильным мужчиной с большим житейским опытом. При этом в голове у меня проносились сотни мыслей по поводу того, что же теперь делать.
Пока что я еще не начинал печатать, поскольку изготовление букв и иные приготовления, необходимые для столь объемного текста и связанные с прочими задачами, отнимали у меня слишком много времени.
Хотя к Пасхе я получил воз пергамента, Глас по не понятным мне причинам не показывался. Я еще мог отказаться от заказа Boni homines, но это было бы не очень разумно, потому что даже если ночной посетитель говорил правду, это все равно означало для меня смертный приговор. Я просто слишком много знал. С другой стороны, я должен был также быть готовым к тому, что братство просвещенных умов убьет меня в любом случае. Может быть, учитывая опыт, приобретенный в Константинополе и Венеции, я чересчур беспокоился — беспокоился необоснованно, поскольку не знал чего-то.
Я весь был во власти сомнений. Мне хотелось пролить на это дело свет и прояснить для себя, кто же такие мои заказчики. Так созрело решение разыскать таинственное место в Эйфеле, где находился духовный центр братства.
Аделе, которая была родом из Кобленца, не могла припомнить места с названием Эллербах, и даже умный схоласт из монахов святого Кристофа, который писал хронику мира и обзавелся кратким описанием всех местечек, замков и монастырей, не нашел Эллербаха в своей картотеке.
Я был настолько преисполнен решимости выполнить свой план, что в день архангела Михаила, спустя два месяца после ночного визита, отправился в путь.
Над городом висел первый осенний туман, когда я на рассвете покинул Майнц. Я уехал на повозке в направлении Трира. Больше всего мне запомнился не мрачный осенний рассвет, а слезы Аделе. Аделе плакала и так поцеловала меня на прощание, словно боялась, что я никогда не вернусь.
Когда мы проезжали Соонский лес, листья уже окрасились в желтый цвет, в Идарском лесу они покраснели, а когда мы достигли подножия гор Хунсрюк, листва была уже бурой. В местечке под названием Биркенфепьд мы остановились на ночь, после того как с трудом убедили хозяина, что нам нужна только постель и что провианта у нас с собой достаточно. В эти тяжелые времена ни один хозяин не мог кормить чужаков, потому что радовался, если ему хватало еды для себя и семьи.
По прибытии в Трир, расположенный на одной из самых прекрасных рек, которые я знаю, я распрощался со своим кучером и с благами цивилизации. Закинув на спину мешок, я пешком отправился на север.
Трудно было представить себе, что именно здесь, в этой живописной местности, где раздолье для поэтов, можно найти монастырь, в котором поселилось зло. Леса и возвышенности находились под архиепископатом Трира, и крестьяне, которых я встречал в редких деревнях, были людьми очень набожными. За «Отче наш» и «Радуйся» я всегда находил приют, но ответа на вопрос о местечке Эллербах так и не получил.
У подножия возвышенности Меклер, откуда открывался вид на Вайсланд, мне повстречался исхудавший подмастерье. Он пожаловался мне на отсутствие христианской любви к ближнему и на жадность сельских жителей, которым жалко дать что-нибудь такому, как он, и они скорее выбросят черствый хлеб свиньям, чем накормят путника. Краюха хлеба из моих запасов заставила его разговориться, и я спросил, не попадалось ли ему во время странствий через Эйфель местечко под названием Эллербах.
Разговорчивый подмастерье тут же замолчал и хотел было уйти, но я удержал его и повторил свой вопрос.
Странствующий подмастерье указал на запад, где речушка под названием Нимс впадает в Мозель. Ее нужно было перейти и продолжать идти на запад, пока я не наткнусь на еще одну реку, которая носит название Прюм. Дальше следует идти два дня вниз по течению.
Я поступил, как мне было сказано, и начал блуждать — иначе это никак не назовешь — по лесам Эйфеля, при этом речка Прюм служила мне единственным ориентиром. Река, порой больше напоминавшая ручеек, который можно перейти вброд, а потом снова глубоко врезавшаяся в землю, запутала меня, потому что постоянно меняла свое течение и, казалось, текла во всех возможных направлениях.
Мне встречалось все меньше людей, и те из них, кого я спрашивал о местечке Эллербах, делали вид, что впервые слышат такое название. При этом у меня сложилось впечатление, что всем им что-то мешает ответить на мой вопрос. Именно это и укрепило меня в мысли, что я на верном пути. В любом случае, я решил не сдаваться и брел наобум через леса к востоку от реки.
Через эту местность проходило очень мало дорог, и кое-где в глинистой почве видны были следы колес. Я шел целый день, с утра и до темноты, не встретив ни одной живой души.
На следующий день около полудня — я как раз расположился в сосновом подлеске — я услышал шаги. Сначала я подумал, что мне почудилось, потому что никого не было видно; не было и зверей, которые могли издавать такой звук. Наконец я, обескураженный, задремал.
Вдруг я вскочил: передо мной, сгорбившись, стоял человек исполинского роста в оборванных одеждах и с бородой и смотрел на меня. Разглядеть его лицо я не мог, против света оно показалось мне черным, как у дьявола.
