справедливости да о революционной законности только газетные писаки болтать могут, а у солдата речь короткая: офицер — штык ему в горловину! Вот и все!
Рамодину захотелось выйти на воздух из землянки, он встал и начал затягивать на себе поясной ремень.
— Ах да, я и забыл, — не отставал Кобчик. — Ты ведь лидер у этих товарищей, они ведь куда-то тебя там выбирали, чтобы задушить гидру контрреволюции. Вам некогда с нами якшаться. Вы углубляете с товарищами революцию...
— Ложитесь-ка вы лучше спать, — резко сказал Рамодин, — и не говорите о том, чего не понимаете.
— Н-нет! Я все понимаю. А ты как со мной, с командиром роты, разговариваешь? А?..
Но Рамодин уже вышел и не слыхал, как Кобчик продолжал шуметь и ругаться в землянке.
— Ой, скучно мне, братцы! — стонал Кобчик. — Жалко, дружка моего нет, Вакулы, убили, черти. А какой офицер был! С ним мы и в «кукушку» играли и судьбу испытывали.
Игра в «кукушку» состояла в том, что два офицера, обалдев от скуки и безделья, по добровольному соглашению заходили в темную пустую землянку и по очереди кричали ку‑ку! И каждый на голос стрелял из нагана. И так до тех пор, пока не надоест. А судьбу испытывали так: из семизарядного револьвера вытряхивали все патроны, кроме одного, вертели рукой барабан, а потом, приставив револьвер к виску, спускали курок. Это называлось — «отрешиться от обыденщины», «освежиться».
6
Еще долго ходили мы то на передовую, то в батальонный резерв. Война, казалось, затихла, но это было затишье перед бурей.
Нас перевели на новые позиции, на самый левый фланг — левее были только непроходимые болота и трясины до самого Дуная. Неприятельские окопы чуть видно с передовой, до них больше километра. Между окопами — луга и озера. Встанешь утром на бруствер и видишь, как ходят вдали люди, такие же, как и мы, и делают то же самое, что и мы: умываются, кипятят и пьют чай, стирают и сушат белье. И никто не стреляет: ни они в нас, ни мы в них.
Кобчик уехал в штаб полка. Я остался за ротного. Вдруг к вечеру в землянку ввалился Мокрецов. Красный, возбужденный, собой не владеет, путано что-то объясняет, то и дело повторяя: «чрезвычайное событие». Я насилу понял, в чем дело.
Он приказал Дорохову и Мазину идти этой ночью в секрет.
— Что вы, господин взводный? — возразил Мазин. — Какие теперь секреты. И войны-то нет.
— Кто же ее кончил? — грозно спросил Мокрецов.
— Да по всему фронту идет братание.
— Что? Братание? А ты знаешь, что за это смертную казнь Временное правительство ввело? Понятно? Как стоишь? С кем разговариваешь? Возьми под козырек!..
На шум прибежали солдаты и поддержали Мазина.
Мокрецов кинулся к Морозу, но его не нашел. Тогда он влетел ко мне.
— А ну-ка, позови мне сюда этих молодцов, — приказал я.
Пришли Мазин, Дорохов и Зинченко. Мокрецова я выслал из землянки.
— Что случилось? Рассказывайте.
— А чего он раскричался! — начал Мазин. — Пугает смертной казнью. Возьми, кричит, под козырек, когда отдание чести давно отменили.
Я выглянул из землянки, чтобы убедиться, что за дверью никто не подслушивает. Вернувшись, я сказал:
— Так вот что. Думаю, в секрет идти надо. Без сторожевого охранения на передовой нельзя. А когда пойдете, возьмите вот эту бумагу, приклейте ее на фанеру и отнесите поближе к болгарским окопам.
Зинченко прочитал вслух:
— «Братья болгары!
Четвертый год льется на фронтах кровь рабочих и крестьян за интересы богатеющих на наших страданиях правителей. Они натравливают нас друг на друга. Повернем свои штыки против своих угнетателей. Мы, товарищи, свергли самодержавие, свергнем и власть капиталистов. Мы не хотим воевать. Бросайте и вы. Выходите с нами брататься. Мир всем народам! Война поработителям! Вылезайте из окопов, товарищи! Долой войну!»
— Хорошо написано! — одобрил Зинченко. — Зараз уся рота пийде в секрет. Ох, як же це добре сказано: мир всем народам! Война поработителям! И який же добрый человек так придумав? Оце Ленин небось написав?
— Да, так говорит Ленин.
— Ни, а писав листок кто?
— Дятел писал, а чижик-пыжик на посту стоял. Понятно?
— Ясно, як мамины очи.
Солдаты очень быстро установили связь с болгарами, которые стояли против нас. Сначала болгарские солдаты и наши собирались в лугах ночью, а потом стали и днем встречаться у озера, в камышах. Камыш ходили резать как наши, так и болгары: из него делали циновки, маты.
Водил однажды ночью и я свой взвод за камышом. Нарезав вязанки, солдаты сели на берегу озера, закурили. Давно уже не слышно на передовой ни стрельбы ружейной, ни канонады. Ночи стали светлее, и комаров стало поменьше. Звезды отражались в воде: блестели и играли в ней нежно и ласково, как глаза возлюбленной; в воде кое-где плескалась рыба, и кричала какая-то ночная птица. Подражая ей, Зинченко откликался. Крик все ближе, ближе, и к нам из камышовых зарослей вышло четверо болгар. Парни рослые, крепкие, большеглазые, лица их казались совсем черными, только белки глаз да зубы выделялись своей белизной.
— Здравствуйте, люди добрые, — сказал один довольно чисто по-русски. Оказывается, до войны он жил долго у наших рыбаков на днепровских лиманах. Звали его Иван Нено.
— Здравствуй, здравствуй, Иван, — сердечно сказал Бударин. — Садись, рассказывай, как у вас дела.
— Да ничего, живем помалу. Что у вас нового?
— Помалу теперь нельзя жить. У нас так пошли дела, что только успевай поворачиваться.
— Да, у вас хорошо, а у нас еще худо.
— Так делайте и вы, как у нас.
— Постараемся!
— Силы мало — поможем!
— Силы хватит, да разбросаны. Народ надо собирать.
— Партия у вас есть, у ваших рабочих и крестьян?
— Есть партия. У вас будем учиться... У Ленина. Ваши большевики — хороший народ.
— И ваши неплохие.
— У нас их еще мало, но скоро много будет...
Сидят солдаты на берегу озера, покуривают, хлопают друг друга по
