и отвел его в камеру.
* * *
– Не город, а мусорная свалка, – сказал Адам.
Ведущая в гавань центральная улица Марселя забита машинами. Шум и жара невыносимы. Адам ожидал совсем другого. Ему представлялся прованский уют в духе Паньоля[48], запахи лаванды и пиний, рыболовные баркасы и шумные маленькие рынки, старики в кепках, попивающие пастис, который приобрел популярность после запрета абсента. Он еще в поезде предвкушал такую обычную для портовых городов идиллию: теплое ласковое море и холмы, будто сошедшие с полотен Сезанна.
А романтический Марсель оказался обычным большим городом, похожим на все остальные большие города. И в то же время совершенно непохожим.
– У тебя порочный ход мыслей, – сказал Матьё и провел рукой по отросшим, уже закрывающим шею волосам. Щеки у него раскраснелись от жары. – Ты сравниваешь с Парижем. Или с Нью-Йорком. Или с тем и другим. Дурная привычка – сравнивать. Меня ты тоже с кем-нибудь сравниваешь? У этого денег больше, у того лысина намечается. Как на скачках.
– А почему бы нет?
– И какой результат? – засмеялся Матьё.
– В твою пользу. В твою, в твою. Ты выигрываешь, хоть и на полкорпуса. Сам знаешь, за счет чего.
– Ну ладно, я тоже начну тебя сравнивать.
Они перешли улицу, застроенную закопченными кирпичными домами, и тут же удостоились визгливого автомобильного гудка и яростной ругани водителя резко затормозившего грузовика. Другие водители, словно лишь того и ждали, тоже начали сигналить, и несколько секунд стоял такой адский шум, что Адаму захотелось заткнуть уши.
– Нам сюда. – Матьё свернул на боковую улочку.
Адам последовал за ним и удивился: будто сменили декорации в театре. Выложенная неровным булыжником мостовая, керамические вазоны с цветами чуть не на каждом крыльце. На окнах нижних этажей – посеревшие от старости деревянные жалюзи и бесконечные ящики с цветами. Многие дома увиты плющом чуть не до крыш. Некоторые окна с теневой стороны открыты. У одного сидит старушка, ласково улыбается, показывая пожелтевшие зубы, и гладит вальяжно разлегшегося на подоконнике белоснежного кота.
Адам немедленно подумал о Люийе – в последние дни он почему-то часто о нем вспоминал, и всякий раз казалось, что он каким-то образом причастен к его самоубийству. Что-то пропустил, чего-то не заметил. Будь он повнимательней, глядишь, старик и не нажал бы на курок.
Может, вообще стоит кончать с этой работой? Ему уже передали слова Роберта Маклеллана: вы играете с человеческой жизнью в русскую рулетку. Работа уже не приносит ему радости. Да и приносит ли такая работа радость хоть кому-то?
У тебе же есть деньги, сказал Матьё. Переезжай в горы. За сто тысяч можно купить отличный дом в Севеннах – несказанная красота. Переедем туда, заведем коз. А для меня вообще рай – миллионы мотивов для живописи.
Смешные фантазии, разумеется, но Адаму они показались привлекательными.
Узкий переулок неожиданно вывел их на набережную с бесчисленными крошечными кафе и причалами для катеров, лодок и неуклюжих рыбацких баркасов. Редкие прогуливающиеся словно сошли с картин Ренуара, даже веер в руках у некоторых дам. Того и гляди устанут от жары и, раскрасневшись, вернутся на холсты.
– Ничего себе… – протянул Адам с восхищением.
Матьё довольно улыбнулся.
– Вот это и есть Марсель, – сказал он. – А вот тут живет моя бабушка.
Поднялся по каменному крыльцу и набрал код на домофоне. В громкоговорителе прозвучал восторженный старческий голос: “Наконец-то!” Замок прожужжал, и дверь открылась.
Адам все озирался. Это был совсем другой город, вовсе не тот раздражающе шумный, пропахший выхлопными газами Марсель, где они были десять минут назад. Старый форт, балансирующий на пирсе, бледно-голубое, словно выцветшее от жары небо, вопли чаек и солоноватый бриз с моря.
– Заходи, заходи, еще наглядишься. – Матьё потянул его за руку. – Ей же не терпится.
Они не стали втискиваться в маленький лифт, поднялись по шатким от старости деревянным ступеням. В дверях уже стояла бабушка Матьё – в длинной юбке, вязаной кофточке и с узкими очочками на носу. Совершенно седая, но слегка вьющиеся волосы аккуратно уложены. И глаза… Нет никаких сомнений, чья это бабушка.
Адам улыбнулся – даже не потому, что так диктуют правила вежливости, а попросту не смог сдержать улыбку.
Старушка с непередаваемым изяществом подставила щеки под поцелуи – сперва левую, потом правую.
– Поздравляю с юбилеем! – сказал Адам торжественно.
Старушка повернулась к внуку.
– Это и есть твой друг? Какой симпатичный! – сказала она с удивлением. – Как я рада вас видеть!
Они прошли в гостиную. Стол уже накрыт, на подоконниках и даже на полу горшки с цветами, прекрасный, наверняка персидский, ковер на дощатом полу.
Матьё вручил подарок – деревянную стилизованную птицу, над которой он корпел, наверное, не меньше месяца – правда, отвлекаясь время от времени на другие замыслы.
– Как здесь красиво… – тихо сказал Адам, любуясь пейзажем за окном.
Подернутое серо-голубым дрожащим маревом средиземноморское небо, переливающееся солнечными искрами море, будто кто-то накинул на него сверкающую вуаль.
– И чем вы собираетесь заниматься в эти дни? – строго спросила бабушка. – Какие планы?
– Адаму не понравился Марсель. Говорит, ужасный город.
– Неправда! – Адам слегка покраснел. – Пожаловался на движение в центре, вот и все.
– А кому оно нравится? – пожала плечами бабушка. – А в гавани вы были? В настоящей, а не здесь, где чалится всякая мелочь?
– Мы нигде пока не были, мамми, – сказал Матьё. – Хотели поскорее тебя увидеть. Вечером пойдем потанцуем, конечно. А завтра Адам хочет глянуть на Каланки, не так ли, дорогой? И конечно, Мон Сен-Виктуар – ему приспичило проверить наблюдательность Сезанна.
– Вы так любите Сезанна, мой мальчик?
– Ну… как бы вам сказать… Матьё в поезде рассказывал о марсельских достопримечательностях. А Сезанн… Если честно, мой любимый художник – Ренуар.
Сказал – и осекся. Почувствовал себя идиотом. А вдруг в художественных кругах существует неписаное правило импрессионистов друг другу не противопоставлять.
– Адаму вообще нравится сравнивать, – ухмыльнулся Матьё.
А бабушка, к удивлению Адама, одобрительно кивнула:
– Согласна, дорогой мой мальчик. Искусство вполне обошлось бы без этого ужасного кубизма.
Адам был не только ей благодарен, но и удивлен. Мало того, что бабушка Матьё его поддержала, но еще и продемонстрировала хорошее знание живописи – именно Сезанна считают духовным отцом кубизма.
– А теперь будем есть. К столу, к столу, мальчики. Вы ведь пьете вино? Я хочу за вас выпить.
– Я-то думал, мы выпьем за тебя, мамми! У кого юбилей? Или я что-то перепутал?
– Значит, придется выпить дважды. Если бы вы знали, как я рада видеть вас вместе!
– Мамми! – Матьё выдернул пробку и налил ей вина –
