я не знали будущего.
— А кабы ты знал, в большевики бы записался?
Мишкино стариковское лицо посерьезнело.
— Для политики я не был создан. Всю жизнь себя клял, что с Кешкой Грачевым тогда связался, попутал он меня своим эсерством. Но с тех пор, как ты за меня поручился при моем освобождении — ты помнишь? — с того дня держу свое слово не выступать против советской власти. Как на духу говорю: в политику не суюсь.
Перед уходом Берг стал упрашивать Ирину Павловну продать ему одну из миниатюрок пушкинского времени. Продать она не захотела.
Спустя полгода соседи Берга по квартире по его просьбе позвонили Пересветовым и сказали, что он лежит больной после недавно приключившегося с ним инсульта. Родственников у него нет, никто к нему не заходит. Ирина Павловна купила апельсинов, сливочного масла, взяла банку смородинового варенья из своих запасов и свезла ему.
Костя в это время был в отъезде. Вернувшись, узнал, что она застала старика в тяжелом положении, в постели. У него отнялась правая нога, правая рука плохо действует. Растрогался до слез. Руку ей целовал. Стены его вместительной комнаты, полутемной, с одним окном и глубоким альковом в углу, увешаны миниатюрами. Попросил ее достать из-под кровати пузатый саквояж, набитый тоже миниатюрами.
— Но главное богатство этого скряги не в них, а в замшевом мешочке, туго запиханном в тот же саквояж. «Тут у меня камушки», — говорит. Развязал, чтобы похвастаться, а там бриллианты, золотые цепочки, перстни, серьги — чего только нет! Он тебе говорил, что его сажали за спекуляцию?
— Сажали? Нет, не говорил.
— А передо мной разоткровенничался. Сажали дважды. Куда и кому он эти камушки бережет? Неудобно было спросить, подумает, что не верю в его выздоровление. Вот уж подлинный Кощей на сундуке! И представь себе, на одре лежит, почти недвижим, а в мыслях у него за женщиной поухаживать, миниатюрку упрашивал принять в подарок. Я отказалась взять, конечно.
Пересветов позвонил на квартиру Берга. Соседи сказали, что Михаила два дня тому назад похоронили. Кто хоронил?.. Приходили из милиции. Родственников никого не было. Вещи покойника описали в присутствии понятых, комнату заперли и опечатали.
— Ну что же, — сказала Ариша, — хорошо, если все его камушки достались государству. Если, конечно, соседи люди честные и не запустили руку в его саквояжик прежде, чем явилась милиция. Вот тебе сюжет для романа!
— Сюжет прямо бальзаковский, — согласился Константин. — Поэтому он не для меня. Лучше Бальзака таких людей не напишешь. Нет, меня привлекают люди новые или хотя бы новые черты в людях. Прошлого и без того достаточно вокруг нас, будущее хочется видеть, будущее!..
— Какие разные люди вышли из твоих однокашников по школе, — раздумчиво заметила Ариша. — С разными судьбами: Лохматов, Мечик, Сацердотов, братья Ступишины… А этот Берг! Прямо не верится, что вы с ним вместе учились. И ты еще рассказывал мне про негодяя Блинникова. Они и умирают по-разному: один с мечтой о школе будущего, оставляет после себя воспитанников интерната, от другого остаются коллекции растений, целинный заповедник в степи, а от этого скряги — только саквояж под кроватью.
— Чернышевский, — продолжал Константин, идя вслед за своей мыслью, — дал в «Что делать?» и в «Прологе» тип человека, которого люди будут называть новым, говорил он, пока не скажут: «Ну, теперь нам хорошо», — и тогда все станут людьми «этого типа» и будут дивиться, что когда-то его считали особым типом, а не «общей натурой всех людей».
…Пересветову позвонил Долинов и попрекнул, что писатель давно к ним не заглядывает.
— У нас много интересного. Мы теперь на высоте, не то что во времена хунты! Провели два интересных мероприятия, зайдите — расскажу!
Пересветов приехал. В кабинете директора заседал штаб ученического самоуправления. Командиры отрядов и другие комсомольцы и пионеры, с участием дирекции, подытоживали поход школьников в пять других московских интернатов. Ходили бригадами человек по пятнадцать — на людей посмотреть и себя показать, вернулись с ворохом впечатлений. Принимали их тепло, в двух интернатах гостям даже чаепитие организовали. Водили по кабинетам, спальням, показывали школьные музеи, работу технических кружков, лучшие номера самодеятельности. Гости, в свою очередь, выступали с танцевальными номерами, с песнями, декламацией, рассказывали о жизни своего интерната.
Пересветов не столько вникал в подробности школьного быта, о которых шла речь, сколько наблюдал за самими участниками обсуждения, вглядываясь в лица, вслушиваясь в интонации молодых голосов, с жаром обсуждавших, что из увиденного в походе следует завести у себя и что не заслуживает подражания. Они вели себя разумными, рачительными хозяевами своей школы и общежития. Под присмотром дирекции они всё решали и делали сами. Сами! Такие ребятки, думал Константин Андреевич, и в самостоятельной жизни не подведут свой коллектив, где будут работать.
После штаба Леонард Леонович рекомендовал писателю, как и во времена «хунты», зайти в редакцию стенного «Огонька», просмотреть последние номера газеты.
— Одна довольно-таки разболтанная восьмиклассница, — сказал он, — в прошлом году переведенная из расформированного интерната, сильно подводила свой отряд. Пропускала уроки, самоподготовку, занятия кружка, уходила без разрешения с территории. Ребята в отряде взяли ее в оборот, а она им заявила, что ей у нас не нравится, в том интернате было гораздо лучше: «Там мы жили вольно, а здесь слишком строгий режим», дисциплина и «нет свободы». Совет командиров отрядов обсудил поведение Риты и вынес ей выговор; первый отряд сняли с очередного вымпела, вы знаете, как это снижает шансы в годичном соревновании. Я ее вызвал, Рита и мне повторила свое. Особенно спорить я с ней не стал, а написал в «Огонек» коротенькую заметку с предложением высказаться: почему Рита недовольна нашим интернатом и права ли она? Посыпались письма в газету… В них вы сами разберетесь, а мне пока что надо в учебную часть…
Пересветову задерживаться в интернате было некогда, и он спросил: нельзя ли ему номера «Огонька» взять с собой? Завтра он вернул бы их в целости.
— Так возьмите самые письма, вот тут их целая папка, только они не перепечатаны на машинке. Тут все, и опубликованные, и неопубликованные.
— Тем лучше! Прочту все самым внимательным образом.
— Можете не торопиться с возвратом, — напутствовал его Долинов. — Между прочим, в районо сочли наше предприятие рискованным: мало ли что вздумается ребятам написать про свою школу, дескать, педагогично ли это? А мы нисколько не боялись. Вы найдете здесь и критические замечания, иногда резонные, а большей частью построенные на недоразумении.
Писем в папке оказалось 165, то есть писал каждый третий из 450 учеников школы с 4-го класса по 10-й. В каждом письме сказывался
