печки, никто не отреагировал на сигнал бедствия из-за стола, потому что Софья Романовна отличалась железным характером и выслушивать нытье внучки считала такой же рядовой неизбежностью, как уборка квартиры и кухонные хлопоты. Кот Василий приподнял правое ухо, хотел было открыть глаза, но явно передумал: ресницы дернулись чуть заметно. И все.
Софья Романовна назидательно сказала:
— Каретное далеко… Чем там, лучше уж нигде не работать. Пой, читай… Вяжи, шей…
— Мне не семьдесят лет, — горячо возразила Лиля. — Ты в моем возрасте уже орден Красного Знамени имела…
— Опережаешь события на целых пять лет, — возразила Софья Романовна. — Орден я получила в двадцать четыре года.
— Очень преклонный возраст, — хмыкнула Лиля.
— Тебе пока еще девятнадцать…
— Думаешь, в двадцать четыре я заслужу хотя бы медаль?
— Ты нытик. И виновата в этом исключительно я, — самокритично призналась Софья Романовна. — Когда мать твоя махнула подолом и со своим любимым скрипачом обосновалась в Ленинграде, я проявила слабохарактерность, спасовав перед такой чудовищной непорядочностью. Виновата я.
— Да, — улыбнулась Лиля. Она была рада, что бабушка переменила тему разговора. — Ты меня разбаловала. Ты мне ни в чем не отказывала. И ты должна баловать меня впредь. Знаешь, чего я хочу?
— Бросить нас. Уехать к Игорю в Москву.
— Нереальное желание. Игорь холост. Ему жениться надо, — махнула рукой Лиля. Наклонилась к бабушке. И прошептала: — Давай я скажу тебе на ушко.
Эта игра у них была давняя. Лет с шести. Софья Романовна мягчела сердцем в таких случаях. Педагог, обычно присутствующий в ней, прятался тогда в самые дальние закоулки души. Она превращалась в обыкновенную бабушку, всем слабым сердцем своим любившую единственную внучку.
— Расскажи мне про свою молодость… — Лиля шептала, теплое дыхание ее было слышным, как и слова.
— О молодости по просьбе не рассказывают.
— Почему?
Бабушка повела зябко плечами, поправила воротник халата. Затем взглянула на часы, что стояли на серванте между фарфоровыми статуэтками, вздохнула:
— Если ты доживешь до моих лет, то поймешь: молодость — это только молодость. Самое важное начинается потом.
Лиля тоже вздохнула, совсем как бабушка. Спросила тихонько:
— Бабушка, а старость — это страшно?
— Если замечаешь, наверное, да.
— Грустный ответ.
— Наоборот, обнадеживающий… Весь фокус в том, что старости никто не замечает.
— И ты могла бы любить, как в девятнадцать лет? — Лиля сощурила правый глаз и даже нетерпеливо потерла переносицу, ожидая, что же ответит бабушка на коварный вопрос.
— К сожалению, должна разочаровать тебя, внучка… Говоря твоим языком, девятнадцать лет — это не тот стандарт, на который следует ориентироваться.
— Фью-юту! — присвистнула Лиля. — Во сколько же лет можно сильнее всего любить?
— В любые лета… — улыбнулась Софья Романовна.
Лиля с удивлением покачала головой.
— Ты даешь, бабуля!
Софья Романовна развела руками — нет, не оправдываясь, может, она просто хотела сказать: «Такова жизнь», но побоялась, что внучка ответит: «Банально, бабушка».
Часть вторая
ГОД ЛЮБВИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Лазоревый занимался восход. Стена деревьев от края до края стояла серебристо-белая, холодная, лишь самый верх ее теплел чуть-чуть, едва заметно, но и это обнадеживало: день придет. Дым костров, как обычно, донес бы сейчас запахи сосновой смолы, свежей хвои… Но ни самих костров, да и дыма тоже не было видно. Машины штаба полка стояли замаскированные. Караульным, несшим здесь службу, естественно, разводить костры не позволялось.
Рядовой Истру, караульный на втором посту, хорошо видел машину полковника Матвеева. Разводящий сержант Лебедь, оставляя его на посту, предупредил:
— Будьте осторожны. В машине много начальства. Надо полагать, там происходит нечто вроде ученого совета.
— Военного, — поправил Истру.
— Это одно и то же, — невозмутимо ответил Лебедь. И повел караульную смену дальше.
Мишке Истру в его армейской биографии всего третий раз выпала почетная задача нести караульную службу. Но он думал так, что если бы кому-нибудь или всем сразу великим физикам выпала доля морозной ночью два часа отстоять на посту, они убедились бы, что эти два часа в силу совершенно таинственных причин способны растягиваться как резина. Два часа превращались отчего-то в двадцать.
Почему-то там, в родном Кишиневе, время обладало противоположной особенностью. А вечерами на свиданиях с девушками сжималось с непостижимой силой.
Мучительно захотелось курить. Но даже он, Мишка Истру, вольно толковавший положения устава, придерживающийся традиционного мнения «устав не догма, а руководство к действию», понимал, что о курении на таком посту не может быть и речи.
Единственным утешением было сознание, что учения не вечны. Через пару дней наступит им конец. И тогда гарнизон, теплые казармы… «Окно в Европу» — полковой клуб… «Какая-никакая, а отдушина», — думал Истру.
Мишка никогда в жизни не имел привычки врать. Он имел привычку несколько приукрашивать события, возвеличивая в них свою собственную роль. Но в конце концов каждый видит мир по-своему, и тут уж, как свидетельствует наука, ничего не поделаешь… Истру действительно носил за оператором кинокамеру и кассеты к ней на киностудии «Молдова-фильм». Оператор был занудный, старый. И житье у Мишки было совсем не райское. Но факт причастности к искусству кино имел место в его биографии. Поэтому не кривя душой, честно глядя в зачумленные глаза начальника клуба Сосновского, Мишка внятно и проникновенно мог известить:
— До службы я работал на киностудии «Молдова-фильм».
Несмотря на все усилия, праздничный концерт трещал у Сосновского по швам. Лучший из танцоров, светло-русый, голубоглазый, но почему-то носивший высокотитулованную восточную фамилию Шакбекханов, был внезапно отозван в ансамбль песни и пляски военного округа. Аккордеонист-виртуоз, душа и надежда самодеятельности, прыгая через коня на занятиях по физкультуре, вывихнул ключицу и теперь лежал в санчасти, закованный в гипс. Лиля Матвеева, хотя и начала репетиции с гитаристом Игнатовым, из-за своего характера была солисткой столь же надежной, как и прогноз погоды. Голосок жены Сосновского Ольги, даже усиленный микрофоном, оставлял желать лучшего. Начальник клуба понимал обреченность ситуации, и у него даже будто бы побаливала печень. Хотя он точно знал, что печень здорова. Однако минутами ему хотелось жалеть об этом.
Мишка вырос перед ним словно из-под пола. Еще секунду назад в полутемном клубе Сосновский не видел никого, а теперь тут рядом навытяжку стоял рослый, красивый с лица солдат и заявлял, что он друг рядового Игнатова и до армии работал на киностудии «Молдова-фильм».
— Кем? — с надеждой спросил начальник клуба.
Мишка предвидел: первым вопросом будет именно — кем. Он не мог соврать старшему по чину, он бы презирал себя за это. Мишка решил сказать лишь половину правды:
— Артистом-дублером.
На самом деле однажды во время съемки кинокомедии он прыгал в воду с
