специалистами на их основе оптимистические прогнозы позволили впоследствии назвать одного из них первооткрывателем и даже отцом-основателем нынешнего поселка.
– Дед! – не удержался я.
– Да, молодой человек, сейчас его называют Дедом. А в то время он был даже несколько моложе вас. Может быть, не так образован, как вы, но так же нетерпелив и такой же не любитель следовать умным советам.
– Разобраться бы еще, какой умный, а какой не очень, – проворчал я себе под нос.
Омельченко ткнул меня в бок.
– Поскольку падение самолета произошло в пределах высчитанного мною круга возможного местонахождения пропавшего геологического отряда, а обстоятельства спасения, излагаемые летчиками, кое в чем явно не соответствовали их физическим возможностям (тем более что один из них был при падении довольно серьезно травмирован), я насторожился и, прибегнув к элементарному шантажу, вытянул-таки у одного из них правду.
– У Деда?
– Нет, не у Деда. Этот второй, бывший, кстати, штурманом и хорошо ориентирующийся на местности, скоро снова попал в какую-то аварию, был списан по состоянию здоровья и немного погодя сломя голову бежал в края, по его мнению, более подходящие для жизни нормального человека.
Короче. Скоро, с помощью очень опытного и преданного мне за свое спасение человека, мы отыскали это место и даже познакомились с его обитателями. Те к тому времени уже порядочно одичали и были совсем не против, чтобы на месте их необычного поселения появилось бы еще несколько десятков человек с перспективой появления в будущем небольшого поселка, который по наследству будет как можно меньше связан с официальной властью и прочими прелестями тогдашней жизни. Преданный мне человек (о котором надо сказать особо), без которого я, конечно, не осуществил бы и сотой части задуманного (а, скорее всего, вообще бы ничего не осуществил), был до войны крупным хозяйственным работником. Чуть ли не первым заместителем Народного комиссара (по нонешнему министра), и, по сути, один тянул на себе весь воз Наркомата. Однажды, не выдержав, он высказал своему руководителю все, что о нем думал. Соответственно, очень быстро попал под политическую статью. После долгих мытарств и переводов из лагеря в лагерь оказался в моем подчинении и стал совершенно незаменимым во всех моих хозяйственных и прочих делах. Как я его спас, рассказывать не буду. Скажу только, что мы понравились друг другу и даже подружились. Моя идея перебросить лагерь на место крохотного поселения потерявшегося геологического отряда заинтересовала его и понравилась чрезвычайно. Заинтересовала больше, чем меня самого. В моей заинтересованности, признаюсь, было больше эгоизма. Он же выстроил целую философско-хозяйственную, экономическую теорию существования автономного, независимого от общей политической и хозяйственной системы поселения, полностью обеспечивающего себя всем необходимым и способного постепенно сконцентрировать огромный капитал для дальнейшего его использования в определенном направлении. Может, я не очень точно сейчас выразился, но суть приблизительно такая.
Его идея была чрезвычайно проста. Мы подготовили документы о передислокации лагеря к месту будущего месторождения. В тогдашней неразберихе кто-то из больших начальников и прежних знакомых моего теперь уже заместителя по хозяйственной части по пьянке подмахнул приказ, почти не глядя. Необходимые печати чуть ли не за неделю изготовили лагерные умельцы. Были у нас такие, которые не раз нас потом выручали…
– Санька Воробьев, – неожиданно хмыкнул Егор Степанович и добавил: – Тот еще артист!
– Воробьев, – согласился Генерал. – А прозвище у него было Герб. Потому что особенно любил резать республиканские и государственные гербы, отличить которые от настоящих не было никакой возможности. Действительно артист. Я бы даже сказал – народный артист. Он потом в нашем лагерном театре с огромным успехом исполнял женские роли.
Егор Степанович снова неопределенно хмыкнул.
– Мы быстро сформировали санный поезд с необходимой техникой и продуктами. Теперь предстояло самое трудное – объяснить всем остальным, куда и с какой целью мы двинемся в путь. То есть мы-то это прекрасно знали. Но теперь предстояло объяснить это заключенным, добиться, если хотите, их согласия на подобное перемещение. Не буду лукавить – я смотрел на это очень просто – зэк есть зэк, и пока его не освободили, он должен делать то, что ему приказано и положено по писаным и неписаным правилам мест, подобных нашему. Поэтому, куда и с какой целью мы направляемся, их не должно было касаться.
– Ну, хорошо, – не соглашался со мной мой, будем называть его, – Комиссар. – Давай додумаем ситуацию до конца. У всех этих людей разные сроки. Через некоторое время их надо будет освобождать. Учти также, что у всех сейчас на слуху амнистия, а значит, предстоящая, как многие из них думают, свобода. Ты уверен, что на свободе они не расскажут, что с ними произошло? С заявами они, конечно, никуда не пойдут, но слухи, сам понимаешь, иногда бывают убедительнее доносов. К нам потянутся тысячи. Что мы будем с ними делать? Хочешь не хочешь, придется объявляться властям. Идея сгинет на корню, результат предсказуем. Независимое мышление, а тем более существование, у нас не приветствуется.
– Что же делать, Комиссар? – спросил я.
– До окончательного ледостава у нас еще есть время. Подготовим сначала списки тех, кто будет освобожден в ближайшее время, и тех, от кого надо будет обязательно избавиться. Я тут предварительно кое с кем поговорил. Избавляться будем от стукачей, бандеровцев, ворья и откровенных крысятников. Потом соберем оставшихся. Разреши мне выступить перед ними.
– Отвечаешь?
– Отвечаю. В случае чего, вали все на меня.
– Нарисую вам картинку из того времени. Октябрь. Мороз нешуточный. Ветер. На плацу почти триста человек. Ежатся, недовольны, переминаются с ноги на ногу, переговариваются. Кое-какие слухи уже расползлись, но толком никто ничего не знает. Ждут. И вдруг – «Все в столовую! Будет разговор. Будем решать, как жить дальше».
– Быть или не быть? – выкрикнул кто-то из толпы зэков.
– Верно! – крикнул в ответ Комиссар. – Быть человеком или остаться лагерной пылью, винтиком, строительным материалом неизвестно какого будущего.
В столовой он им подробно и красочно обрисовал место, куда не сегодня завтра двинется наш лагерь. Рассказал о наших планах добиться через несколько лет процветания, обосновал необходимость трудиться честно, усердно и заинтересованно, чтобы, когда наступит долгожданное процветание нашей, как он выразился, «особой производственной зоны», выйти всем вместе на окончательную и обеспеченную свободу. «С чистой совестью и почти незапятнанной репутацией». После чего предложил высказываться.
Что началось, я вам пересказывать не буду. Высказались, наорались, по-моему, все до единого. И по отдельности, и кучками, и бригадами, и отрядами. В общем, когда Комиссар предложил проголосовать, за наше утопическое предложение высказалась едва ли треть присутствующих. И то больше из интереса посмотреть, что
