делался мрачным и деловитым. Нэля весело развела руками: «А его уже нет, слава те господи!» Он так и остался мрачным и деловитым, не хотел пойти в магазин для новобрачных, уклонялся от семейных обедов не хотел приглашать в Москву мать и сестру, и вообще не хотел этой свадьбы на радость предкам, не хотел и ее, Нэлю, сиявшую всеми красками любви и молодости в обрамлении золотой осени… Она догадалась: «Ты хотел совершить поступок, вытащить бедную девушку из помойки, взять с чужим ребенком — уж как благородно! Нет, я — не „поступок“, я в полном порядке. Так что беги скорей, в жизни всегда есть место подвигу».
Она сожалеет, что так грубо сострила в тот трепетный час объясненья.
Он взял велосипед и поехал на станцию за хлебом. Авоську с хлебом и велосипед ей доставил соседский мальчик.
Акмэ
(сценарий полнометражного игрового фильма)
Это было давно, в молодости, но запомнилось…
Как они стояли у окна в коридоре купейного вагона, провожали огни большого города, и ветер терзал занавески и волосы — у него были длинные, густые, копна до плеч, а Майя и тогда коротко стриглась; они стояли вытянувшись, не прикасаясь друг к другу, болтали и смеялись над глупым детством.
— Ну скажи, скажи… Что ты об этом мечтал всю жизнь. Мы едем в одном вагоне, в одном купе. Ну соври!
— А чего тут врать? В тебя все были влюблены. Не придуривайся, ходила, как королева. И я… Но не мог же я, как какой-нибудь…
— Ну да, ты не мог как все…
— Может быть и мог бы, но — помнишь, в восьмом классе, когда ты спела поставленным голосом «Мой Васин!»
— Что? Слушай, как бы вырубить это радио? Ненавижу!
«Пусть больше никогда не повторится встреча…» — тогда в поездах крутили любимые песни. Он пошел бороться с Клавдией Шульженко, она притихла но из соседнего купе — «…хочу сказать вам, дорогой…»
— Любимая песня моей мачехи. — Майя потрошила сумку в поисках тапочек и удивленно оглядывала купе. — А к нам никого не посадили, первый раз так еду. Ты подкупил проводника?
— Я? Ты хорошо обо мне думаешь. Еще не научился подкупать проводников. Я научусь.
— Гордый, гордый Васин. Ты, говорят, на моей Галушке женишься?
— Почему — твоей? Теперь моя.
— Уже? — Майя усмехнулась, стряхнула туфли и вытянула ноги через проход, на его полку. — Ну ничего, поделим по-братски. А кто вас познакомил, забыл? Кто мне спасибо скажет?
— Как забыть? Королевский подарок. Целую вашу ножку.
Он так и сделал — повалился набок, и длинные его волосы рассыпались по ее ногам.
— Ты бы хоть постригся, Васин, — прогудел над ним скучный словно и незнакомый, взрослый голос. — А то ребеночек родится, и что увидит? Испугаться может.
Она смотрела мимо него, в окно, и чуть улыбалась — все-то она про них знала, может, и наперед.
— Слушаюсь, ваше величество. Снявши голову, по волосам — что?
Вдруг кто-то рванул дверь:
— Можно? — подвыпивший где-то пассажир добрался до своего места. Майя, не убирая ног, прошлась по нему медленным взглядом.
— Можно, — улыбнулась одними зубами. — Но не нужно.
Мужик кивнул и исчез.
Много лет прошло с тех пор, много всякого с ними было, но один день хотелось бы забыть, а рассказать надо. Тот день, когда Майя привезла из Москвы своего итальянца — показать родной город.
Они прогуливались, красивые, не растворимые в нашей серости, от «Интуриста» до набережной, через сквер. Касьянова давно изображала «иностранку в России», одевалась так, что на нее оглядывались. Время было тяжелое, граждане толкались в очередях за водкой и за сахаром. Итальянец фотографировал Майю на фоне реки, купола церквей на фоне заката, мужиков у пивного ларька, старух, детей и позеленевшего Ленина на площади.
— Я не люблю Москву, в России здесь красиво, намного…
— Красивее, — Майя поправляла его ошибки и говорила фразу по-итальянски, тоже с ошибками, и они смеялись. За ними промчался мальчик на велосипеде обогнал, оглянулся.
— Я хотел жить в такой… маленький город… провинция?
— Хотел бы, — поправила Майя. — В гостях не говори «провинция».
— О, я знаю, это обида… — Он заметил того мальчика, белоголового, десятилетнего. Он сделал круг и снова их обогнал, завилял, слез с велосипеда. — Он хочет что-нибудь ему дать? — Энцо поискал в кармане жвачку, Майя остановилась:
— Это, кажется, Дима. Ну, их сын. Куда мы идем. Ты Дима? Ты Васин? Не узнала!
— А я сразу узнал! Они там, наверху, у «Интуриста»! Машина там! Чииз, — оскалился мальчик нацеленному на него фотоаппарату и потащил велосипед вверх по крутой лестнице.
Когда они подошли, он гордо стоял возле серой «Волги»:
— Вот! Наша! Они в магазин пошли, там же очередь. Я сейчас! — он дунул на велосипеде прямо через площадь, к Гастроному, а итальянец с уважением осматривал большую машину. Вдруг запел с обаятельным акцентом, простирая руку в направлении реки:
— «Издалека долго течет река Волга»…
Майя подхватила, вторила ему, изображая Людмилу Зыкину. Они хохотали, обнимались и целовались у всех на виду. Майе было тридцать два года, он — сорокапятилетний вдовец с животиком и в смешном картузе.
— Сладкая парочка, — заметил какой-то остроумный прохожий.
— Русские всегда опаздают.
— Опаздывают, — поправила Майя.
— Они богатые?
— Вообще-то нет. — Майя пожала плечами. — Тут разве что-нибудь поймешь, в этой стране? Вообще-то он архитектор, он конкурс выиграл, он тут знает каждый камень…
— Воб-чето, воб-чето, — повторял итальянец, силясь произнести букву «щ». — «Умом Россию не понять!» — выпалил он давно заученные стихи. Вообще-то настроение у них быстро портилось.
Меж тем Дима подпрыгивал у винного отдела, откуда отец его, Андрей Васин, никак не мог вырваться. Паника перед закрытием, драка между алкашами и терпеливыми гражданами, свистки, милиция.
Вырвался! Потный и злой, запихнул в карманы две бутылки водки, метнулся к продуктам, где Галя стояла, уже нагруженная до зубов, с коляской и корзинкой, в медлительной очереди в кассу. Все бабы, половина — знакомые, отоваривались всем, что «выбросили» перед закрытием: и сайру, и пельмени, и песок. А в магазин уже не пускали. Андрей так и остался стоять у входа, показывая знаками — «брось все, гости ждут, неудобно!» «Как же, как же, так все и брошу!» — отвечала Галя тоже знаками. Димка прорвался внутрь, но его толкнули, не пустили за кассу, он тоже орал и жестикулировал, чтоб она все бросила. В очереди раздались смешки. Все наблюдали за их пантомимой. Галя наливалась злостью. Сзади стоявшая коллега — врач из их клиники — молча ей сочувствовала.
— А
