Звонкий смех раскатился по гостиной, появилось шампанское, задымили сигареты. Мисс Нэнси Блейк порхнула к фортепиано, чтобы сыграть соп brio[222]бодрый вальсок, а мисс Лилиан Перкисс (рыжеволосая амазонка) и мисс Тибби Тейлор (сероглазая малютка, очаровательно проворная в движениях) дурашливо запрыгали по комнате, с хохотом натыкаясь на столы и кресла. Белла хлопала в такт музыке и с улыбкой посматривала на меня. Хотя она, по обыкновению, была заводилой веселья, я знал, что моя милая подруга ни на секунду не забывает обо мне: в компании она никогда не теряла меня из виду и постоянно давала мне знать любящим взглядом или нежным пожатием руки, что я единственный занимаю ее мысли. Даже после моего ухода поздно вечером она будет думать обо мне с любовью, вспоминать наше совместное времяпрепровождение и представлять наше следующее свидание в Блайт-Лодж.
Но что я могу дать Белле взамен? Только небрежение, невнимание и предательство. Я набитый дурак и недостоин столь замечательной девушки. Но похоже, мне назначено судьбой сознательно отказаться от такого сокровища. Там, в гостиной Китти Дейли, она завораживала мой взор и пленяла сердце. Я знал, что даже не вспомню о ней, когда снова увижу прекрасное лицо мисс Эмили Картерет, которую я любил так, как никогда не смогу полюбить Беллу. Но я не находил в себе сил расстаться с ней — пока. Завладевшая моей душой страсть к мисс Картерет еще не заглушила, не истребила во мне нежной любви к Белле — она осталась все такой же искренней и чистой, хотя и отступила на второй план рядом с новым, более сильным чувством. Глядя на Беллу, я вдруг понял, что и мое сердце тоже будет разбито, если я порву с ней, но ничего не приобрету взамен.
Когда девушки удалились, Белла подошла и села рядом со мной, положив унизанную кольцами руку мне на запястье.
— Ты сегодня непривычно тих и молчалив, Эдди, — промолвила она, с улыбкой заглядывая мне в глаза. — Что-нибудь случилось?
— Нет. — Я нежно провел пальцем по ее щеке, потом поднес к губам ее руку. — Ничего не случилось.
32. Non omnis moriar[223]
3 ноября 1853 года, четверг. Я прибыл на железнодорожную станцию Питерборо и взял наемный экипаж до гостиницы «Дюпор-армз» в Истоне. Городок этот находится примерно в четырех милях к юго-западу от огромного особняка, принадлежащего семье, в честь которой получила название местная гостиница. Насколько мне известно, он ничем не примечателен, кроме своей древности (поселение здесь было основано еще в эпоху викингов), причудливой рыночной площади, мощенной булыжником, да живописных известняковых домов, крытых шифером, — многие из них стоят на вершине отлогой гряды холмов, откуда открывается вид на долину, деревню Эвенвуд и лесные насаждения на границе громадного парка.
Устроившись в своем номере — длинной комнате с низким потолком, выходящей окном на рыночную площадь, — я достал из саквояжа толстую черную тетрадь, сохранившуюся у меня со студенческих дней в Германии. Вырвав несколько страниц со своими заметками по поводу бульверовского «Anthropometamorphosis»,[224]я написал на первой странице: «Дневник Эдварда Дюпора. Ноябрь MDCCCLIII». Немного поразмыслив над названием, я решил, что оно отлично смотрится. Впервые в жизни вырисовывая буквы своего настоящего имени, я испытывал дрожь восторга и одновременно странную неловкость — словно я невесть почему не имел права на то, что по праву принадлежало мне.
Перед отъездом в Нортгемптоншир я решил, что начну вкратце описывать дела повседневной жизни — отчасти в подражание моей приемной матери, имевшей такую привычку, но также с целью сохранить для себя и, возможно, для своих потомков точный отчет обо всех событиях, происходивших на решающем этапе моего грандиозного предприятия. Довольно сомневаться и колебаться. Я не только забыл, кто я такой и на что способен, но забыл также о своем предназначении. Но сейчас я снова услышал грохот молота Великого Кузнеца, похожий на накатывающий рокот грома, — все чаще, все тяжелее становятся удары, все быстрее выковываются неразрывные звенья, искры летят в холодное небо, огромная цепь стягивается все туже вокруг меня, когда меня тащит, теперь со страшной скоростью, навстречу уготованной мне судьбе. Ибо полдень моей жизни уже миновал, и близится ночь.
Итак, я начал вести дневник, и записи из него легли в основу оставшейся части моей исповеди.
Десять часов вечера. На площади ни души. Последний час моросил мелкий дождь, но теперь он застучал сильнее в мое окно, под которым со скрипом раскачивается на ветру вывеска с изображением древнего герба моего рода и начертанным краской девизом «Fortidudine vincimus».
Я поужинал в одной из столовых зал, где компанию мне составлял один лишь угрюмый официант с волосами как пакля.
Я: Тихо у вас сегодня.
Официант: Только вы, сэр, да мистер Грин, он тоже из Лондона.
Я: Частый гость?
Официант: Прошу прощения, сэр?
Я: Мистер Грин — он часто сюда наезжает?
Официант: Время от времени. Еще стаканчик, сэр?
Вернувшись в номер, я улегся в постель и достал карманный томик донновских «Обращений к Господу», прихваченный мной из-за бесподобного «Поединка со Смертью» — последней проповеди Донна. Эту книгу, с которой я почти никогда не расставался, я купил во время своего долгого пребывания на континенте.[225]Я внимательно рассмотрел репродукцию превосходной гравюры с фронтисписа издания 1634 года, где изображалось надгробье в виде ниши с закутанной в саван фигурой поэта, а потом на минуту задумался над своей юношеской подписью, поставленной на форзаце: «Эдвард Чарльз Глайвер». Эдвард Глайвер остался в прошлом, Эдвард Дюпор еще не появился. Но здесь и сейчас Эдвард Глэпторн заснул над длинными, ритмичными периодами Джона Донна и, вздрогнув, пробудился, когда церковные часы начали отбивать двенадцать.
Я подошел к окну. На противоположной стороне площади горел единственный газовый фонарь. Все еще лил дождь. Я заметил запоздалого прохожего в длинном плаще и шляпе с опущенными полями. Оконное стекло запотело от моего дыхания. Когда я протер стекло рукавом, прохожий уже скрылся из виду.
