понять. На него оглядывались, а он даже краснел от радости. Оглядывались и на Устинью: в одной лихой и скандальной бабе, как в родной ее сестре, так и виделась всем Устинья. Но Ефим, уважаемый людьми и потому добрый, старался умерить общую насмешку по отношению к Устинье. Он многозначительно кивал, чтобы показать всем: ничего, братцы, и с ее нравом можно сладить, и так и будет! Но последовавшие после этого события огорчили Ефима. Оказалось, что совсем рядом с уважаемым ударником (в котором он узнал себя) красивый лодырь предал хорошую девушку. Она доверяла ему, жалела, как бывшего батрака, и считала, что он хлебнул той же горькой доли, что и она. Потому она и доверилась его обещаниям, приняла его в свою бригаду. Но он не из тех, кто хочет и любит работать, он развалил работу ее бригады, и девушка-бригадир страдала от позора.
— Значит, не всякому доверяй! — не сдержавшись, крикнул Ефим.
Девушку в самом деле теперь ему было жалко от души. Он случайно взглянул на Шуру — и даже испугался своей внезапной догадки: «Да ведь вот же она, девушка-то!»
Девушка, которую предали, металась по опустевшим садам, скрываясь от любопытных глаз. Другая, совсем молодая и неопытная устремилась по ее следам. Она догнала ее на глухой дорожке и крепко обняла, полная жалости и понимания. Да, они обе страдают из-за одного человека, каждая по-своему дорого платя за минуты доверия к нему, а он заплатил им местью, насмешкой, униженьем.
У Вали никогда не было с Шурой разговора о Борисе Шмалеве, но ведь это всегда могло случиться, и они обе увидели бы, какой это жестокий и неверный человек и как мало обе они для него значат.
Валя почти со страхом взглянула на Шуру, которая теперь могла узнать ее тайну. А Шура посмотрела на нее пристально и печально, будто вместе они переболели изнурительной и странной болезнью. Валя вдруг почувствовала себя равноправной Шуре и совсем взрослой, Валентиной Васильевной, хоть и названой, а все же матерью четырех детей. Вполглаза увидала она обеспокоенный взгляд мужа и совестливо почувствовала себя защищенной от всех злых ветров. Вдруг она вспомнила зимний день, хрусткий и розовый от мороза, и себя — в протоптанных валенках, с голыми коленками, продрогшую на ледяном ветру, и невозможное счастье, Борис Шмалев, в оранжевом полушубке, гремя баяном и бубенцами, нагло скаля сахарные зубы, несется мимо, мимо, того и гляди заденет ее на повороте озорной оглоблей… И она, Валька, дура богова, забыв все это, служила ему для того, чтобы он трусливо, как собака незаконную добычу, предал ее стыду и страху в самый, казалось бы, торжественный день ее жизни.
«Да, уж он такой… — подумала она, вспыхивая от поздней злой обиды и возмущения. — Он всегда был такой жадный, всегда!»
В ней словно рухнула какая-то стена, и окрестный мир перед ней вдруг осветило пронзительным светом. Она теперь следила, как человек, предавший обеих девушек, бродил по саду, один глухой ночью…
Никто из слушающих никогда не беспокоился за природу, — напротив, боялись ее, как врага: не сгубила бы цвета, не сорвала бы плодов, не побила бы их градом. А тут, с появлением одинокого человека, тихие сады под темно-зеленым плащом ночного неба лежали в беззащитной дреме, как уставший лагерь, не слыша подкрадывающихся врагов. Человек метался по лунным дорожкам и, как лазутчик — спящих бойцов, обшаривал взглядом яблоневые стволы. Весь будто раскаленный ненасытный жадностью, он казалось, упивался этой безгласной ночью, своим одиночеством и свободой. Подняв вверх голову, он стиснул руками ствол большой раскидистой яблони, не отрываясь смотрел, как в тисках его беспощадных рук дрожала уже опадающая крона яблони, а звезды, как золотые пятирублевки, блестели между ее ветвями. «Тысячи пудов… — бормотал он с волчьей тоской, — здесь тысячи пудов… мне бы их иметь, мне бы…»
— Это зачем же ему надо было? — с наивным испугом спросил Володя Наркизов.
— Люди спят, а он бродит, — подхватил Ефим.
— А ему без людей лучше! — с силой сказал Семен и обратил к собранию мрачное лицо. — Бывший мой товарищ, комиссар, нынешний писатель, к сожалению, сказал мне сейчас, что на сем месте он остановился, и далее пока что еще не готово. Так, что ль, — Андрей Матвеич?
— Совершенно правильно.
— А я, право, еще бы сейчас послушал! Может, ночью-то был он спятивши? — несмело предположил Ефим.
— Для дня и ночи двух умов не бывает, — зло сказал Николай.
Выражение его лица напоминало Вале первую их ссору, когда муж, ужасаясь и страдая, ударил ее. Увидя Николая и всех других в новом, пронзительном свете, она поняла, как связана ее жизнь с каждым из этих людей. Она вспоминала, что ни разу не благодарила Семена, а ведь он спас ее от насмешек и унижений после неудачного начала ее семейной жизни. А как подбадривал на работе Ефим! А Николай не однажды нарочно попадался ей на глаза и смотрел молящим и виноватым взглядом. А между тем он, Николай, вовсе не так был перед ней виноват. Да, да! Он бился с нуждой всю молодость, от трудной жизни потерял жену раньше срока. Выбрав потом ее, Валю, разве не вправе он ждать от нее в ответ на свою любовь хотя бы правдивости? Теперь разве могла она еще молчать о том, что знала?
Как во сне слышала Валя знакомые голоса, стук ее сердца отзывался в мозгу, как спешная и упорная ковка на бешеном огне.
Семен повторял взволнованно:
— Жалко, что на этой картине чтение кончается!..
А нам бы очень полезно и важно было бы знать, что у того человека в душе было, когда он под яблонями бродил?
Тайна, леденея, давила грудь, и, сделав страшное усилие освободиться от нее, Валя крикнула чужим, высоким голосом:
— Я знаю… знаю!
— Что? — обернулось к ней лицо Семена, а за ним и все собранье. — Что ты знаешь?
Стремительное, как апрельская капель, тепло разлилось вдруг по ее телу, и, выпрямляясь от этого тепла, она сказала одним духом:
— Сады они арендовать хотели.
— Кто они? — зашумели голоса.
— Они! Борис Михайлыч с отцом… А отец его вовсе не умер, как Шмалев сам признался… Он где-то в городе живет… Он сказал мне, что они хотели здешние сады арендовать…
— Как… арендовать? — с болью крикнул Семен. — Ведь мы, колхоз, садами владеем!
— Так они же хотели, чтобы у нас все провалилось, чтобы ничего у нас не вышло… — вся дрожа, рассказывала Валя.
— Чтобы все, все мы опозорились! — сильно и гневно сказала Шура. — Все теперь
