ее необъятно-бездонно-пронзительную глубину и красоту воссоздал именно он — Свиридов. И наконец, никто и никогда до него, до Георгия Васильевича, не слышал голоса нашей земли, самой русской земли. Отдельные-то ноты звучали и звучат в песнях, в музыкальных сочинениях. А он услышал ее всю целиком, и теперь и мы слышим ее в «Деревянной Руси» — и это нечто сверхъестественное, это как необъяснимо-непостижимое чудо — слушать бесподобный, ошеломляюще прекрасный голос самой своей земли. Ее можно слушать миллионы и миллионы раз, и всякий раз услышишь в ней что-то новое, чего дотоле еще не знал. Слушайте, слушайте «Деревянную Русь» бесконечно — откровения и озарения будут бесконечные!
Кто-то наверняка опять недоумевает или возмущается: слишком, мол, однобоко все трактуется. Ведь кроме вышеназванных были же и другие выдающиеся творцы.
Да, несомненно, Анна Ахматова и Борис Пастернак — большие поэты. И Игорь Северянин и Андрей Вознесенский. И прозаики были крупные, и живописцы, и композиторы, и режиссеры, и певцы вроде Высоцкого, которые, однако, никогда не были и не будут общенародными, хотя до известной степени некоторые из них в чем-то, конечно, тоже национальны. Потому что творили эти люди в основном или для самого искусства, или для каких-то узких групп и слоев общества, кои сами себя называют эстетически просвещенными и развитыми. Какие знакомые термины-то! Они же разглагольствуют обычно и о том, что основная масса, то бишь народ, якобы просто еще не дорос до понимания таких художественных высот и ему еще предстоит учиться и учиться. Вранье все это! До Пушкина-то он дорос. До Некрасова дорос. И до Есенина с Твардовским. И до Кустодиева. И до Свиридова. До Белова с Распутиным. И вкусы у него, как вы видели на протяжении всей нашей истории по его собственному творчеству, нисколько не ниже, чем у этих «просвещенных», — они просто совсем иные.
Поэтому мы и не касаемся, не анализируем здесь многих, столь ныне некоторыми почитаемых, — уж больно далеки от народа, не о чем говорить.
Однако кинематограф-то стал общенародным без каких-либо национальных особенностей. Не успел народиться, сформироваться — и стал.
Действительно ведь любимейшее и популярнейшее было искусство. Все видели хрониками, как огромными колоннами с сияющими лицами и с лозунгами над головами люди шли в городах смотреть «Чапаева». Какие бывали бесконечные очереди за билетами в кинотеатры в любом городе и в Москве в знаменитые «Художественный» и «Ударник». И в деревнях что творилось, когда приезжала еще в конном фургоне кинопередвижка, и на стену заброшенной церкви или прямо меж березами на площади натягивали большущее белое, местами посекшееся полотнище и ждали сумерек. Каким бы великим ни было село или селение, не говоря уж о деревнях, в избах оставались лишь не способные двигаться больные да старики. Все остальные там — перед экраном, у которого долгое время и звука-то не было. Даже все деревенские собаки почему-то рассаживались там вокруг людей и тоже затихали.
Секрет фантастической всемирной популярности кинематографа в самой природе этого совершенно нового искусства, в его полнейшей приближенности к реальной жизни, в почти иллюзорном ее воссоздании, как бы включении в нее самого зрителя.
А у нас в нем ведь воплощались еще и действительно благороднейшие, светлейшие идеи человечества, идеи социализма, и именно они-то плюс, разумеется, художественные совершенства и превратили советский кинематограф в поистине великий. И столь любимый народом. Потому-то и лучший фильм всех времен и народов эйзенштейновский Броненосец «Потемкин». А потом были могучие кинопоэмы Александра Довженко, героика Сергея Герасимова, облагораживающие, счастливые комедии Георгия Александрова и Ивана Пырьева, глубокий психологизм Михаила Ромма, великие эпопеи Сергея Бондарчука, пронзительная правда жизни и характеров Василия Шукшина. Можно еще перечислять и перечислять воистину огромное, важное и нужное народу, что делал на протяжении многих лет наш кинематограф.
ПЯТАЯ ВОЛНА
В заключение — о дне сегодняшнем.
Не было времен страшнее для России, чем нынешние. И не только потому, что не стало величайшей страны, что сменилось общественно-политическое устройство общества, что разрушена до основания экономика и подавляющее большинство народа стало нищим и совершенно бесправным, что низвергнуты элементарнейшие морально-нравственные устои и нормы, разрушена армия, наука, просвещение, культура.
Главное, что уничтожается сама Россия! Духовно уничтожается! Как историческое явление! Запад! Запад! Запад! Запад!
Нынче опять все оттуда, начиная с политического и экономического устройства, с тамошней обывательско-потребительской философии и морали, и кончая харчами, портками и женскими прокладками. Как язычники идолам поклоняются ему нынче власть предержащие в России и их окружение. Один из их премьеров, лопающийся и чмокающий от избытка жира в собственном теле, даже маниакально не раз кричал-повизгивал с экранов телевизоров, что он «западник!», «западник!!», — и гордится этим. И сам их президент постоянно твердит о том, как он страдальчески хочет, чтобы его «великая страна стала тоже цивилизованной, как они». Это о стране-то со своей неповторимой цивилизацией, во многом опережавшей все человечество! Даже президент или царек какого-нибудь крошечного племени, которое, фигурально говоря, еще вчера лазило по деревьям, цепляясь за ветки хвостами, и тот никогда не станет оскорблять и унижать свой народ, называя его нецивилизованным. А у нас — без конца. Что это — элементарное невежество? Конечно же нет. Ведь твердят же они постоянно и слова о величии: «Мы великие!», «Мы великие!»
Охвостьем, что ли, великим хочется быть у Запада?
И вы знаете, сколько уже среди молодых, да и не только молодых, таких, которые стыдятся, что они русские, во всяком случае, жалеют, что русские, и страны своей стыдятся, многие даже с искренней печалью — Родина ведь.
Метода была выбрана блестяще.
В так называемую перестройку объявилась вдруг целая орава невероятных говорунов и крикунов, в основном из научной вузовской, журналистской и творческой публики, которые, как тогда говорили, начали «раскачивать лодку». И пример им в этом подавал не кто иной, как последний партийный, никчемный и пустой до ужаса генсек ЦК КПСС. Сама себя эта публика именовала демократами, и поначалу-то без устали и на каждом, что называется, углу горланила, разоблачала, обличала все худое, что было совершено в советские времена, особенно в жесточайшие сталинские.
Слов нет, партия большевиков, превращенная в невиданную в истории по своей дееспособности государственную машину, как всякая стальная машина, была слишком ограниченна, тупа и бездушна в своих действиях, и в конечном-то счете вела страну уже не столько к социализму, сколько от него. Святая высочайшая идеология существовала уже сама по себе, как некий фетиш, которому всех обязывали поклоняться, но которому в реальной жизни следовали все меньше
