Книга Что-то случилось - Джозеф Хеллер

– Ну, так кто вы такие? Чем вы там занимаетесь? Чего вам от меня надо?

Они не ответят. Их будет несчетное множество. Я увижу тысячи моих «я». (Мне нравится трахать жену, когда она не в настроении. Нравится склонять ее к этому, когда ей не хочется.) Вот бы заснять все мои сны на кинопленку и запереть там эту бессовестную сволочь на веки вечные. Тогда б у меня были улики. Вот бы подслушать их мысли.

Вот бы сфотографировать их сны, тогда будет понятно, что у них в головах, когда они свободно хозяйничают в голове у меня. (Моя голова – моя крепость.) Голосов я не слышу. (А иногда хотел бы слышать). Я не сумасшедший. За закрытыми дверями обо мне, конечно, говорят, но я не воображаю, будто слышу эти разговоры. Вчера в подвале огромного жилого дома найден труп маленького мальчика, изувеченного сексуальным маньяком. Убийца еще не пойман. В вентиляционной шахте другого дома найден труп еще одного ребенка, его сбросили сверху. Отчего, почему – никто не знает. (Это девочка. Полиция пока не выяснила, надругались ли над ней). Еще один ребенок уже несколько дней как исчез из дому, и опять же неизвестно почему. Семья и соседи в тревоге ждут вестей, мрачно предчувствуют самое страшное и уже ставят свечи на помин души. Мне тоже кажется, девочку убили (хотел бы я понять почему. Сегодня в Оклахоме фермеры решили не продавать хлопок по установленной заранее цене, ведь с тех пор, как они подписали контракт, цена на хлопок удвоилась. Скупщики привлекут их к суду. В вентиляционных шахтах и лестничных клетках все время находят трупы детей, а я даже толком не знаю, что такое вентиляционная шахта и лестничная клетка). Хорошо бы еще узнать, как ко мне на самом деле относится тонкий и длинный как хлыст Гораций Уайт. Ведь он, стервец, такой влиятельный. (Ненавижу его, стервеца, а ведь мнение его так много для меня значит.)

– Так, так, так… вот и наш Ногтегрыз, – говорит он, когда я вхожу к нему в кабинет, и ему кажется, это остроумно. – Как живете?

Когда он вызывает меня, чтобы поручить какую-нибудь новую работу или обсудить поправки (изменения, которые он мне предлагает, он называет поправками), он обычно сидит за своим огромным письменным столом орехового дерева и стрижет, подпиливает или полирует ногти.

– Если вы будете когда-нибудь писать книгу, вставьте в нее меня, – не раз говорил он мне. – Я куплю кучу экземпляров.

Вот бы подслушать и его мысли. Вот бы узнать, вторгаюсь ли я так же нахально в его сны, как он в мои – он разгуливает в моих снах, точно хозяин (словно в своих собственных). Вряд ли я настолько что-то для него символизирую. Гораций Уайт с его невыразительной физиономией забредает в мои сны нередко, походит-походит и превращается в краснорожего, более плотного Грина – тот кипит от злости, испепеляет меня взглядом, уже готов съязвить или отчитать меня – и вдруг смывается, как хотел бы смыться и я, ибо входит некто неведомый, мрачный, угрожающий и подступает все ближе с ножом в руке, хотя ножа мне не видно, – и либо я со стоном пробуждаюсь, либо он милостиво исчезает, уступая место, скажем, моей теще, или свояченице, или Форджоне, или миссис Йергер. А то и моей дочери, моему мальчику и (или) Дереку. Или кому-нибудь еще, кого я не приглашал. Какая приятная передышка, когда во сне удается повалить жену или Пенни. Я часто проделываю это во сне с Пенни и просыпаюсь как раз вовремя. Я часто проделываю это с женой. Иной раз, проснувшись, я ласкаю ее до тех пор, пока в ней не проснется желание, и тогда проделываю все уже наяву. (Во сне обычно получается приятнее.) С Вирджинией я во сне никогда не дохожу до конца. Тереблю на ней блузку и неловко дергаю захватанные подвязки. По ночам мне надо одолевать столько народу. Многие – из лакированного стеклянного воска. Такой штуки не существует на свете. Меня посещают упыри, карлики. Трупы. Меня тревожат во сне жена, мать, дети, сестра, умерший брат и даже умерший отец (хотя я понятия не имею, как он выглядит. Фотографии не дают о нем представления) – и все, кроме умершего отца, молят так или иначе облегчить их участь, а я этого не могу, мне самому впору просить о том же. Не удивительно, что все мои сны разворачиваются вроде бы в какой-то кладбищенской церкви, в спертой духоте. Только Артур Бэрон, единственный, приносит хоть малое утешение, но он занят и никогда не задерживается надолго; и я даже не уверен, что мне и вправду снится отец, и не понимаю, чем он так недоволен. (Я ничего плохого не сделал.) Мой девятилетний мальчик чего-то ждет и глядит на меня во все глаза, и вот это уже не он глядит на меня во все глаза, а бессловесный Дерек. Оба неподвижны. Когда-то я сам был бессловесный. И не знал, что со мной будет. Теперь я уже кое-что представляю. Стоит лишь усесться со всей семьей за праздничный обед и заговорить о чем-то, что вызовет в памяти моего умершего отца или старшего брата и мою умирающую безмолвную мать, и я увижу себя, по-коровьи вялого и покорного, бесстрастно расписанного по этапам вокруг этого обеденного стола, от бессловесного начала (Дерек) до бессловесного, рокового тупого завершения (мать), и даже дальше, сгинувшего без вести, как мой отец (папа). Я – иллюстрированная схема потока информации. Для справок у меня есть жена, дочь и сын: я воплощаю в себе все их возрасты. Они – это я. (Но я – не они. Сколько бы раз я ни пожелал их увидеть, они любезно пройдут передо мной в своей последовательности.) Живописная картина эта – видение. Нижеследующий кадр – фриз.

– Замрите.

Все застыли на своих местах. Все точно куклы. И я могу осознать:

– Вот он я, какой был тогда-то.

И:

– Вот как я себя почувствую тогда-то.

Теперь пускай двигаются.

Мне кажется, я знаю, каково моей жене замужем за мной – за таким вот бабником-администратором, которому уже, в общем, нет до нее дела, разве что она заболеет раком или заведет любовника. (Самоубийство меня не тронет.) Холодно, вот каково. Глядя то влево, то вправо, я могу переместить себя в прошлое матери, брата, отца, сестры и увидеть свое настоящее и будущее. Я перевожу взгляд в будущее своих детей и могу увидеть свое прошлое. Я то, чем был прежде. И уже заключаю в себе то, чем стану. Они осведомляют меня, как дорожные знаки. А вот и еще один сон: вижу себя, я склонился над дымящейся зажаренной индейкой, занес над ней большой нож с костяной ручкой, уже начал ее разделывать, и наступила та волнующая минута, когда от грудки отрезан первый ломоть белого мяса, а они все, затаив дыхание, замерли на стульях с высокими спинками и недоверчиво смотрят, и это – моя семья. Они – мои. Они принадлежат мне. Я над ними старший (и надеюсь, белое мясо вкусное, а темное – сочное). Теперь мы снова замерли и не шевелимся. (Представляете эту картину?) Мы не можем шевельнуться. Я стою над индейкой, они сидят закаменев. И в этой оставленной пантомиме, в которой все мы на мгновенье обратились в статуи, непостижимое у меня чувство – словно, даже если б их всех у меня не было, если б не женился, не породил детей, не имел родителей, все равно все они были бы сейчас со мной. Раз существует этот круг, ни одна составляющая его часть не может быть иной. Раз существуют эти части, и самый круг неизбежен. Только Дерек – отклонение, но он не мой, он затесался сюда случайно. (У каждого из нас своя роль.) Теперь он застыл на месте рядом с нами. Все они издавна у меня в голове, с тех пор как я существую (вовсе их не принес аист), и без них я себя не помню. (Без них я был бы очень неполон.) Они толкутся у меня в мозгу и вызывают головную боль. Иногда они меня смешат. Они у меня в крови. Теперь можно шевелиться. Они не шевелятся. Ждут, словно примерзли к месту. На своих стульях с высокими спинками они точно останки в гробу. Индейка разделана; белое мясо, темное, ножки, крылышки аккуратно разложены, точно орудия зубного врача или инструменты хирурга-отоларинголога, приготовившегося вырезать миндалины. Но блюдо еще не пошло по кругу. Есть тут и моченые яблоки, и охлажденное клюквенное желе в формочках, и привозной смородинный джем. Это оледенелый пир, картина домашней жизни, высеченная на холодном рассыпающемся камне. Я тут главный, но я мало что могу. (Могу передать блюдо с мясом жене.) Тут же сидит моя мать, белые волосы ее – точно мыльная пена. Отец где-то в другом месте. Мать умрет. Я это знаю: ведь она умерла. (Когда умер отец, я так оскорбился, даже не хотел идти на похороны. Хотел его проучить. И проучил.) Жена моя – единственная, какой я пока обзавелся (выбора у меня не было), пока нас не разлучила смерть, развод или измена. Дети мои – единственные, какие мне достались. (Дети других людей принадлежат другим людям.) Ни одной улыбчивой мордочки в ямочках и веснушках, ни одного заводилы-бодрячка, рубахи-парня или гения, хватающего звезды с неба, – ничего такого не выпало на долю ни им, ни мне. Они стали такими, как есть; вообрази я, что они лучше, чем есть на самом деле, они все равно не изменились бы. Мне не дано было зачать дитя, которое пригласили бы в Белый дом фотографироваться вместе с президентом – фотография эта должна воплощать все, что есть в Америке блестящего и цветущего. Скоро туда придется приглашать для этой цели фарфоровую вазу, полную земляники со сливками. Люди стали теперь выглядеть так, словно на них лежит проклятие. (Землянику подкрасят красной синтетической краской. В сливки подмешают каких-нибудь белил. Фарфоровую вазу сработают из разрисованной резины). Все, кроме Дерека, который сидит с нами: мы даем его нянькам выходные дни – лишь бы брали, чтоб нам самим от них отдохнуть. Его я вполне способен вообразить другим. Не мог у меня родиться такой, каков он есть. Теперь можно шевелиться. Я могу передать блюдо с индейкой жене и предложить остальным по куску бататового пудинга, на самом деле он из ямса. Бататов теперь нет. (Они тоже исчезли. Не знаю, что с ними сталось.) Уж не знаю, почему отец является в эти мои сны, в которых я не могу ни пошевелиться, ни заговорить, а только пребывать в них и слышать, ведь я, по сути, не знаю его, – разве что затем, чтобы обратиться в кого-нибудь, кто внушает мне страх, скажем в черномазого или в Горация Уайта, под известной мне бесцветной внешностью которого в моих снах обнажается багряная изнанка – эротическая жестокость, садизм. У Горация Уайта есть акции. Как ни роюсь в памяти, не помню, чтоб отец хоть раз меня отшлепал. И нет у меня ни одной акции. Между шлепками и акциями явно есть связь, это знак понимания, обещания в прошлом, уверенности в будущем. Может, надо начать раз в две недели шлепать своих сыновей для их же блага? Дочь уже не в том возрасте. А жена в том, и я ее шлепаю. Она любит царапаться или покусывать меня. Мы позволяем это друг другу. Нам обоим веселее, если мы хотя бы немного помучим друг друга. Интересно, неужели я единственный на свете мужчина средних лет, в ком до сих пор живет давний детский страх, как бы его не изнасиловал гомосексуалист? Может, потому тот тип и вторгается в мои сны?