— А я не хочу вставать, — возразила Лорена.
— А чтоб я на тебе женился, ты хочешь? Ну так сходи.
Антонио Баччи, сидевший между Лореной и своей женой Антонеллой, прекратил жевать и вмешался:
— Вкусная-то она вкусная, но для по-настоящему правильной нужен еще лук. Оригинальный римский рецепт такой.
Бруно Мьеле возвел глаза к небу. Ему хотелось придушить Баччи. Даже хорошо, что прошлой зимой он перестал с ним видеться, а то это могло плохо кончиться.
— Ты соображаешь, что несешь? Это бред. Ты в кулинарии ничего не понимаешь, помню, как ты однажды доказывал, что окуня на углях не готовят, ты не знаешь, как это едят… Карбонара с луком — да ничего подобного! — Он так возбудился, что, говоря, плевался кусочками макарон.
— Бруно прав. Ты в кулинарии ничего не смыслишь. Лук кладут в аматричану, — поддакнула Антонелла, которая при первой возможности набрасывалась на мужа.
Антонио Баччи поднял руки в знак того, что сдается:
— Ладно, успокойтесь. Я никого не хотел обидеть. А если бы я сказал, что сметаны не хватает, вы бы меня и вовсе убили? О'кей, я не хотел… Что вы на меня накинулись?
— А то, что ты не знаешь, а говоришь. И это бесит, — огрызнулся все еще неудовлетворенный Бруно.
— А мне бы больше понравилось с луком, — промычал Андреа Баччи, поглощавший уже третью тарелку. Паренек сидел рядом с матерью и был весь в макаронах.
— Конечно, так еще сытнее. — Бруно недовольно поглядел на товарища. — Тебе бы парня к врачу сводить. Сколько он весит? Килограммов восемьдесят. Если так и дальше пойдет, он в бегемота превратится. Ты смотри, с этим не шутят. — И обратился к Андреа: — Как ты можешь столько есть?
Андреа пожал плечами и стал подбирать остатки еды с тарелки.
Бруно расправил руки и потянулся:
— Сейчас бы кофе. А Грациано не пришел?
— А что, Грациано здесь? Он вернулся? — спросил Антонио Баччи.
— Да, я его сегодня видел у дома Палмьери. Он спросил, что случилось, я ему сказал, и он ушел не попрощавшись. Ну…
— А знаешь, что сказал Морони? — Андреа Баччи толкал локтем отца.
Старший Баччи не обращал на него ни малейшего внимания.
— А разве он не в турне?
— Я-то почем знаю, значит закончилось. Я ему сказал про праздник. Может, придет.
— Папа! Папа! Знаешь, что сказал Морони? — продолжал нудить Андреа.
— Отстань, пойди поиграй с ребятами и оставь взрослых в покое.
Бруно усомнился.
— Он столько съел, что дай бог если вообще встать сможет. Тут подъемный кран нужен, чтобы его поднять.
— Но я хочу важное сказать, — захныкал мальчишка. — Пьетро Морони сказал, что это он убил учительницу…
— Все, сказал? А теперь иди играй, — отрезал отец, выпихивая сына.
— Погоди-ка… — Бруно навострил уши. Именно за это качество его взяли в специальную бригаду и он не остался рядовым полицейским, как тупица Баччи. — А за что он ее убил?
— За то, что его оставили на второй год. Он сказал, что это правда. А еще он сказал, что в доме Палмьери есть змея. Это он ее там оставил. Он сказал, чтобы мы пошли посмотрели.
151
Пьетро вместе с отцом и Миммо забивал во дворе гвозди в конуру Загора, когда подъехали машины. Те двое на своем зеленом «Пежо 205» с римскими номерами и полицейская машина.
Марио Морони поднял голову:
— А этим чего еще надо?
— Они приехали за мной, — сказал Пьетро, опуская молоток на землю.
ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ…
Дорогая Глория, как твои дела?
Прежде всего поздравляю тебя с Рождеством и Новым годом.
Несколько дней назад я говорил с мамой, и она мне сказала, что ты все-таки будешь поступать в Болонский университет. Ты будешь изучать что-то связанное с кино, правда? Значит, больше никакой экономики и торговли. Ты правильно сделала, что уговорила отца. Ты ведь всегда хотела этим заниматься. А человек должен заниматься тем, чем хочет. Курс про кино обязательно будет очень интересный, а Болонья — красивый город, с кипучей жизнью. По крайней мере, так говорят. Когда я выйду из специнтерната, я хочу объехать всю Европу на поезде, и я приеду тебя проведать, и тогда ты сможешь показать мне город.
Осталось немного, знаешь, мне через два месяца и две недели исполнится восемнадцать и я выйду. Понимаешь? Мне это кажется невероятным, наконец-то я смогу уйти отсюда и делать то, что хочу. Я еще не знаю толком, чего хочу. Но мне сказали, что существуют вечерние университеты, возможно, я мог бы поступить в один из них. Еще мне предложили работать здесь, помогать тем, кто сюда попадает, адаптироваться и все такое. И платить будут. Учителя говорят, что я умею находить общий язык с маленькими. Я не знаю, надо будет подумать, а сейчас я хочу путешествовать. Рим, Париж, Лондон, Испания. Когда я вернусь, тогда и решу, что буду делать, у меня еще есть время.
Я должен сказать, что не решался написать тебе, мы давно уже не писали друг другу. В последнем письме я сказал, что не хочу, чтобы ты меня навещала. Надеюсь, ты не расстроилась, но я не могу встречаться с тобой вот так, после долгой разлуки, здесь, всего на пару часов. Мы не сможем ничего друг другу рассказать, будем говорить о всякой ерунде, о которой говорят в таких случаях, а потом ты уедешь и мне будет плохо, я это знаю. Я решил, что, как только выйду, позвоню тебе, и мы сможем встретиться в каком-нибудь хорошем месте, подальше отсюда.
Но я все-таки пишу тебе, потому что мне нужно тебе сказать кое-что, я много думал об этом все эти годы, думаю, это касается и тебя тоже, потому что это о том, почему я в тот день на площади сказал Пьерини про Палмьери. Если бы я ему ничего не сказал, может, никто ничего и не узнал бы и я не оказался бы в интернате. Долгое время я говорил психологам, что я сказал это, чтобы доказать Пьерини и остальным, что я тоже сильный и не позволю над собой издеваться, и потому, что после того, как меня оставили на второй год, я был вне себя. Но это не так, я говорил им ерунду.
А несколько недель назад кое-что случилось. К нам поступил мальчик из Калабрии, который убил отца. Ему четырнадцать лет. Говорит он так — а он вообще очень мало говорит, — что никто его не понимает. По вечерам его отец приходил домой и бил его мать и сестру. И однажды вечером Антонио (но все тут его зовут Калабрия) взял со стола нож для хлеба и воткнул ему в грудь. Я спросил его, почему он это сделал, почему не заявил на отца в полицию, почему никому не рассказывал. Он не отвечал. Как будто меня вообще нет рядом. Просто стоял у окна и курил. Тогда я рассказал ему, что примерно в его возрасте тоже убил человека. И что я знаю, как себя чувствуешь после этого. И тут он спросил меня как, и я сказал: «Дерьмово, ужасно, как будто у тебя внутри что-то сломалось». А он покрутил головой, посмотрел на меня и сказал, что это не так, что после чувствуешь себя королем, а потом спросил, хочу ли я действительно знать, почему он убил отца. Я сказал да. И он сказал: «Потому что я не хотел стать таким же мерзким ублюдком, лучше умереть, чем стать таким». Я много думал над тем, что сказал Калабрия. Он понял это раньше меня. Он сразу понял, почему он это сделал. Чтобы победить то злое, что есть в тебе, что растет и превращается в скотское. Он поделил свою жизнь надвое, чтобы избавиться от этого. Это так. Думаю, я рассказал Пьерини про то, что убил Палмьери, чтобы избавиться от моей семьи и от Искьяно. Когда я это сделал, я не думал об этом. Я бы и не сделал, если бы думал об этом, я тогда просто ничего толком не понимал. Я не очень-то верю в психологию и бессознательное, я считаю, что человек — это его поступки. Но в данном случае я думаю, что есть некая скрытая часть меня, которая приняла тогда решение.
