У нерасчетливого, неорганизованного Вальки была какая-то своя, непостижимая умом и логикой дальновидность: он порой тратил кучу сил и времени на вещи, которые могли бы пригодиться лишь в далеком будущем, да и то гипотетически. Такой подход отличает гениального бизнесмена от просто хорошего, считал Валькин отец. Сева втихомолку предполагал, что папаныч отсыпает сыну комплименты в надежде разбудить в нем предпринимательские амбиции и наставить на путь истинный. Валя похвалами гордился, но слалом по злачным местам не прекращался и по-прежнему оставался главным делом жизни Красильникова-младшего. Этому делу посвящалось практически все время, свободное от учебы в Плешке — экономическом институте им. Плеханова, куда Вальке все-таки пришлось поступить, а вернее, позволить запихнуть себя заботливому предку.
Что касается Валькиного отца, которому, возможно, и не понравились бы слишком замысловатые художества отпрыска, то Севка его просто боялся. Мысли подкатиться к Красильникову-старшему с материалами, изобличающими Вальку, появлялись у него в голове просто в порядке бреда. Он же не собирался всерьез подставлять друга. И Сева Грищенко тут же понимал, что дело заведомо гнилое — торговец мебелью одной левой сотрет его в порошок вместе с собранием негативов. А из посторонних никто эти фотки не купит: Красильников богатый человек, но все же слишком мелкая сошка, чтобы кого-то заинтересовала голая задница его сына в интерьере гей-клуба.
Деньги у Валентина Сева Грищенко брал несмотря на дружбу и на то, что эти подачки его, как ни крути, унижали. Но, во-первых, стоимость пленки и печати — он не обязан это оплачивать за свой счет. Во-вторых, потраченное время, за которое он мог бы что-то заработать в другом месте. Никто его, правда, ни в какое другое место не звал, но это уже другой вопрос. Наконец, моральный аспект. На всех Валькиных тусовках Сева, хоть и считался формально приглашенным гостем, почти не ел предлагаемых деликатесов и вовсе не пил алкоголя, не кололся, не трахался, со знаменитостями не обнимался, в бассейне с шампанским не плавал и даже в разговорах не участвовал — только снимал. За одно это положена компенсация.
Со временем дружба Вали и Севы покрылась толстой скорлупой отношений заказчика и исполнителя. Грищенко это, конечно, задевало, и он защищал свое больное самолюбие растущим презрением к приятелю, чего легкомысленный, но чуткий Валька, конечно, не мог не замечать. Они уже почти не встречались просто так, без необходимости, но под всеми наслоениями, обидами и расчетами по-прежнему жила пылкая и доверчивая мальчишеская дружба. Потому Валя Красильников был не просто ошеломлен, а плакал навзрыд и кричал: «Вранье, не верю!» — когда ему сказали, что Сева Грищенко убит.
Нет, но кто мог убить Севку? Мало того, сжечь весь его архив, все найденные в комнате бумаги, фотографии и негативы? Об этом Валентину рассказал строгий оперативник, похожий на персонажа какого-то старого советского фильма вроде «Подвига разведчика». Валя, конечно, таких отстойных картин, как эта, не смотрел, но почему-то представлял себе ее героев именно так. А может, старые кадры мелькали по телевизору в рекламе или хронике и незаметно отложились у него в памяти. В сознании современного человека, как на городской свалке, навалено столько понятий и образов, непонятно как туда попавших, что выяснять их происхождение — дело серьезной науки, дело интересное, но не для Валентина Красильникова.
Услышав от подтянутого разведчика, что Севкин фотоархив был уничтожен, Валентин сразу насторожился и понял, что ему надо молчать в тряпочку. То есть не вообще молчать, а молчать о той роли, которую фотограф Сева Грищенко играл в жизни будущей звезды Валентина Красильникова. Проще говоря, никто не должен узнать, что Севка был его личным фотографом и располагал огромной коллекцией довольно двусмысленных кадров с его, Вали, участием. Если милиция об этом пронюхает, то Красильников станет главным подозреваемым.
К счастью, их последние встречи были абсолютно невинны, и о них можно было честно рассказать доблестному милиционеру. Например, незадолго до Нового года они ходили на выставку в одну из фотогалерей. То есть на самом деле они встречались для того, чтобы Валя передал другу деньги за последние съемки в кабаре «Малина» — кстати, ничего предосудительного, Красильников просто уже начал пробовать себя в роли ведущего и ему по знакомству разрешили выйти на сцену и объявить пару номеров. Севка молодец, снимал и из зала, и из-за кулис, и потом за кулисами в обнимку с полураздетыми кисками из кордебалета — Валентин весь в помаде и страусиных перьях, но стильно, черт возьми! Ах, Севка, что ж ты так неаккуратно! И что ты такого натворил, если у тебя отняли самый лучший на свете подарок, который мы получаем на день рождения, — жизнь?..
Итак, два друга встретились, посидели в кафе, совершенно безалкогольно, потому что впереди еще был длинный рабочий день. То есть для Вали он не был рабочим, наоборот, у него начиналась сессия, иными словами, предканикулярный отпуск, поскольку готовиться к экзаменам он считал ниже своего достоинства. Но Сева-то пахал как Папа Карло, и на выставку пошел не для развлечения, а из профессионального интереса.
Где работал Грищенко? Вот на этот вопрос Валентин затруднялся ответить. Знал, что он учится в каком-то непрестижном институте, не то библиотечном, не то педагогическом, в общем, где много девчонок и можно на пять лет отмазаться от армии. За пять лет Севка собирался то ли родить ребенка, то ли стать великим фотографом, заработать денег, чтобы откупиться от службы в армии. Подробными планами он особо не делился и вообще был не из болтливых ребят. Да, так о чем мы?
— Вы говорили, что не знаете, где ваш друг работал, хотя он все время был занят, — спокойно напомнил опер.
— Ну, то, что он был занят, на самом деле ничего не значит. Фотограф — это не профессия, это диагноз. Это вы приходите вечером домой и забываете о работе. — Милиционер заерзал, скривил рот, и Валя поспешно поправился: — Положим, не вы, а большинство нормальных людей. А Севка снимал везде и всегда. Не потому, что ему заказали какой-то кадр или тему, а потому что это НАДО было снять. Не понимаете? И никто не понимает. А фотограф идет по улице, видит что-то, и ему необходимо снять это, хоть умри. Это как… — Валя поколебался, не уверенный, что такое сравнение будет уместным и доступным для собеседника, но все же закончил: — это как эрекция. Если встал, то нужно кончить. У настоящего художника (поскольку фотограф — это художник) его творческое начало встает в самые неожиданные моменты и требует своего законного выхода. А кроме того, вообще по жизни хочется. Вот как нам с вами хочется тр… женщину, так ему хочется снимать.
Милиционер ничуть не смутился, только сделал пометку в своем блокноте и спросил, известно ли Валентину Алексеевичу что-то о личной жизни Грищенко. Кстати о женщинах.
Валька помотал головой. Если у Севы и была личная жизнь, то он ничего о ней не рассказывал. Как уже говорилось, он был довольно-таки скрытен. Но не исключено, что он спокойно обходился без баб, потому что у художника слишком мощная сублимация, то есть выход сексуальной энергии в творческую, как писал старик Фрейд.
На сублимацию и Фрейда оперативник и ухом не повел и предложил вернуться к теме занятости. Если он правильно понимает, пленка, проявка, печать, а главное, фототехника — недешевые удовольствия. На что вообще жил Всеволод Грищенко, у которого не было богатых родителей?
