В глубинах ДНК
В прошлой «картонке» я рассуждал о том, что происходит в мире, где больше не существует приватности и все могут узнать, что мы делаем. В заключение я сказал, что, по-видимому, бессмысленно отстаивать право обходить молчанием отдельные сферы, если учесть, что общей тенденцией является желание любой ценой оказаться на виду и на слуху, подтверждая этим свое существование. Люди не хотят приватности, даже если они ее требуют.
Сейчас, в деле об убийстве Яры[66], произошло обратное. Кто-то – если не следователи, то журналисты или еще какой-нибудь источник – не только заявил, что виновен Боссетти (который, когда я писал эти строки, оставался пока только подозреваемым) и что его вина установлена на основании анализа ДНК, но и сообщил, что, как при этом обнаружилось, он оказался внебрачным сыном такого-то, с которым его матушка несколько десятилетий назад имела прелюбодейную связь, что муж его матери ни о чем не подозревал и вырастил Боссетти как родного ребенка, а теперь рвал и метал и так далее.
Едва схлынуло первое возбуждение, как раздались возмущенные голоса: ну хорошо, арестовали виновного, но так ли было надо разглашать во всеуслышание подробности его биографии, ставя в неприятнейшее положение как его мать, так и псевдоотца, фактически разрушить супружеский союз, выставить напоказ и подвергнуть публичному унижению людей, которые не имели никакого отношения к преступлению и были вправе ожидать, что их грязное белье не будет выставлено на всеобщее обозрение.
Прокатилась цепная реакция покаяния – в том числе среди журналистов, которые просили прощения за то, что сами же легкомысленно спровоцировали, под лицемерное поддакивание общественного мнения, справлявшего триумф так называемой Schadenfreude[67], то есть сладострастного упоения чужим несчастьем или страданием.
Но давайте задумаемся. Допустим, те, кто ведет следствие, сообщили, что обнаружили виновного (на момент написания этих строк еще подозреваемого) и что вину доказывает анализ ДНК. И все на этом. Тогда пресса и общественное мнение поинтересовались бы, каким образом из тысячи человек, проживающих в округе, был выбран именно Боссетти. И допустим, следователи ответили бы: «Этого мы вам не скажем, по крайней мере до суда, если он вообще будет».
Нетрудно себе представить последствия. Мы стали бы задаваться вопросом, что скрывают от нас судебные органы и силы правопорядка: кто докажет, что они сработали правильно (или, как в таких случаях говорится, «профессионально»)? Общество, поднялся бы крик, имеет право знать!
Дело в том, что публика, благодаря WikiLeaks и разоблачениям Сноудена, привыкла к тому, что все, буквально все должно быть гласным. Что верно лишь до определенной степени: бывают такие махинации на общественном и частном фронте, которые и впрямь необходимо вскрыть и разоблачить, но изначально, для того, чтобы государственная машина могла работать, должна быть возможность сохранять содержание дипломатических депеш и правительственных документов в секрете. Представьте себе, если бы полицейские были обязаны докладывать: мы ищем убийцу и, похоже, выяснили, кто это, мы установили за ним слежку, чтобы поймать с уликами, его зовут имярек, и он живет на такой-то улице. Имярек пустился бы в бега и так и не был бы пойман. Есть планы, которые должны оставаться в тайне хотя бы до той степени, чтобы их исполнение (возможно, доблестное) не оказалось под угрозой срыва.
Но утрата приватности, особенно после WikiLeaks и Сноудена, оказалась возведена в ранг этической нормы, так что всем позарез нужно, чтобы гласности предавалось все, всегда и в любом случае. И не дай бог о неприятной истории с родственниками Боссетти умолчали бы – следователей бы обвинили в возмутительном пособничестве.
Ну так на что же мы жалуемся? Мама Боссетти и тот, кто до вчерашнего дня считался его отцом, должны смириться, что грязное белье теперь стирают на телеэкране, одновременно с рекламой стиральных машин. Если утрата приватности добралась (что логично) до глубин ДНК, ей остается лишь торжествовать всегда и повсюду. Нравится нам это или нет.
2014Пер. Е. СтепанцовойСтарики и молодежь
Средняя продолжительность жизни
Не знаю, многие ли еще помнят стихи Де Амичиса: «Нет, не всегда уносят годы красоту, не омрачить ее следам несчастий – вот, матушке моей уж шестьдесят, и для меня она чем дальше, тем прекрасней». Это гимн не женской красоте, а сыновнему состраданию. Теперь возрастной рубеж для проявления подобного сострадания должен отодвинуться годам к девяноста, поскольку шестидесятилетняя дама, при условии мало-мальски приличного здоровья, выглядит еще свежо и бодро, а если при этом она прибегала к услугам пластического хирурга, то и лет на двадцать моложе. Тем не менее в детстве я, помнится, переживал, как нечестно выйдет, если я проживу дольше шестидесяти, – каково будет доживать свой век бессильным слюнявым маразматиком в приюте для престарелых! А думая о Миллениуме, считал, что, если верить Данте, пожалуй, я могу дожить до семидесяти, а значит, застать 2002 год, но это была очень отдаленная перспектива, и мало кто доживал до столь почтенного возраста.
Я размышлял об этом несколько лет назад, когда встретил Ганса Гадамера[68], которому на ту пору исполнилось уже сто: он приехал на конференцию издалека и за столом ел с отменным аппетитом. Я осведомился о его самочувствии, и он со скорбной улыбкой пожаловался на боль в ногах. Хотелось прямо-таки отхлестать его по щекам за это бодрое нахальство (и в самом деле, он благополучно прожил еще два года).
Мы по инерции считаем, что живем в эпоху, когда техника день за днем движется вперед семимильными шагами, задаемся вопросом, к чему приведет нас глобализация, но куда реже задумываемся над тем, что самого впечатляющего взлета (более стремительного, чем в любой другой сфере) человечество добилось в области увеличения продолжительности жизни. В конце концов, что человек способен подчинить себе природу, смутно подозревал уже троглодит, которому удалось самостоятельно добыть огонь, не говоря уже о том более развитом нашем предке, что изобрел колесо. Что когда-нибудь мы сможем построить летательные аппараты, говорили еще Роджер Бэкон, Леонардо и Сирано де Бержерак; что скорость наших перемещений будет все расти, стало ясно с изобретением парового двигателя; что у нас будет электрическое освещение, можно было предположить еще во времена Вольты. Но тысячелетиями люди тщетно мечтали об эликсире долголетия и источнике вечной молодости. В Средние века уже существовали отличные ветряные мельницы (которые до сих пор годятся в качестве источника альтернативной энергии) и при этом была одна церковь, посетивший которую паломник мог сподобиться чуда прожить до сорока лет.
