Со звоном посыпались на пол ножи и вилки. Глянсик не подвел, оправдал надежды, все так деликатно подобрал языком, что ни кусочка не оставил, а к фарфоровым черепкам не прикоснулся. Пес не был избалован, ел все подряд, даже корнишончик проглотил, что Дороте в декольте попал. Павлик, дитя воспитанное, вел себя смирно, со своего высокого стула, как из ложи, увлеченно наблюдая за представлением и тихонько похрюкивая от удовольствия.
Относительный порядок восстановили, и все тактично старались не вспоминать о случившемся. Барбара оптимистично уверяла, что Косьмин у них не отберут, так что там можно будет выращивать овощи.
– Только бы не в принудительном порядке, – трезво предостерег политически грамотный Болеслав.
– Какой такой принудительный порядок? – встревожился Марьян.
– Ну, ведь они как прикажут, так и придется поступать. У вас земли легкие, а они велят, скажем, сахарную свеклу сажать. Или, невзирая на сад, потребуют картофель поставлять…
– Так ведь это же глупо! С сельскохозяйственной точки зрения.
– Они одной точкой зрения руководствуются – идеологической. Однако, возможно, кое-чего можно по знакомству добиться. Вот у Людвика очень нужные знакомства.
– Правильно, нужные, – подтвердил Людвик. – Но если он собирается пахать на Капризе…
– У тебя одни Капризы в голове! – раздраженно одернула Людвика Дорота, уныло разглядывая расползающееся на груди пятно от свеженького и полезного для желудка майонезика. Для платья он оказался не таким уж полезным. – По-моему, разговор идет о Блендове, не так ли? Юстыся, придется тебе, дитя мое, съездить туда, посмотреть, что и как, ведь это же наследство бабки Матильды.
– Да! – вспомнила вдруг Юстина. – А где же дневник прабабушки, который мне завещано прочесть? В войну не до него было, знаю только, вроде бы дедушка Томаш его припрятал, а где он сейчас? Вы, дядюшка, случайно не знаете?
– Как же не знать? – возмутилась Гортензия. – Я специально о нем позаботилась. Для меня завещание предков – святое дело. Видишь же, вон портреты прапрабабушки и прапрадедушки, что в Пляцувке были, теперь у нас висят? Как эта наглая голытьба в Пляцувку повалила…
– Ну, не такая уж она наглая, – возразил справедливый Людвик. – Портреты нам отдали, слова дурного не сказавши, вежливо и культурно.
Собравшиеся дружно уставились на почерневшие от времени портреты предков в тяжелых, обшарпанных рамах, сомнительное украшение стен столовой. Видимо сознавая это, Гортензия поместила их в самый темный угол. Людвик тяжело вздохнул.
– А уж как трудно было их сюда перевезти, такая тяжесть! Рикшу[3]пришлось нанимать.
И опять в столовой повисло молчание. Им и воспользовалась Ядвига, чтобы поведать родным о своей тайне. Раз уж Зофья с Марьяном все равно к ней переедут, самое время раскрыть секрет.
– Вот и ниспослал мне Господь в своем милосердии утешение великое, – громко, отчетливо и так неожиданно произнесла Ядвига, что все семейство, вздрогнув, как один человек, отвернулось от портретов предков и уставилось на нее. А она вдохновенно продолжала: – Лишь благодаря этому я выжила и с ума не сошла, хотя все вы считаете меня слегка чокнутой, уж я это знаю, из вежливости да из жалости только не признаетесь. Но вот теперь и вам все скажу.
Все сразу позабыли о предках, завещаниях и дневниках, с опаской взирая на Ядвигу и уже совсем не сомневаясь – помешалась, несчастная. Смотрели молча, не зная, как подступиться.
Удовлетворенно оглядев родичей, Ядвига продолжила свою исповедь:
– Я уж свыклась с тем, что одна на свете осталась, а тут выяснилось – нет. Только война закончилась, отыскал меня ксендз, что наших партизан перед смертью напутствовал, он же и отпущение грехов моему Юреку дал…
Задохнувшись, Ядвига проглотила ком в горле.
– Сказал он – в том отряде партизанском была девушка, и стала она женой моего сына, хоть в костеле и не венчались. Откуда-то из-под Варшавы, Евой ее звали. Как мой Юрек помер, головой о камень билась и выла, как волчица, а осенью… осенью у нее ребеночек родится, и это дитя моего сына.
Не переводя дыхания, слушали родные рассказ Ядвиги, та же от волнения голос потеряла, совсем охрипла. Схватила первый попавшийся бокал со стола, оказался коктейль из сухого вермута, и залпом опорожнила.
– Не сразу я поверила ксендзу, – помолчав, призналась Ядвига. – Просто счастью своему боялась поверить, ведь ксендз сказал, что узнал об этом на исповеди. Потом спохватилась, стала справки наводить. Семья жены моего сына проживала в небольшой деревушке, бедность страшная, все больные, несчастная Ева разрывалась на работе, ведь четыре рта прокормить надо. Наконец надумала и поехала туда – а было это, когда вы, Зофья и Матеуш, обыскались меня и уж решили, что, должно быть, утопилась я, и в самом деле чуть руки на себя не наложила, зачем жить, когда всех близких в войну потеряла? Приехала я к ним, а тут Ева родами умерла. Ребеночек здоровенький родился, мальчик. Забрала я его. Наш, не наш, а там все одно не выживет. Кто бы им занялся? Мать Евина только слезы лить умела, бабка вся ревматизмом скрюченная, отец инвалид, а дед, слава Богу, вскорости помер. Не могла я на таких ни в чем не повинное дитя оставить.
Тяжко вздохнув, Ядвига огляделась и схватила со стола рюмку со смородиновкой. Ужас обуял присутствующих: Ядвига никогда в жизни и капли спиртного в рот не брала.
– Дитя уже крещеное было, Юреком назвали, так мать пожелала. Отдала я его Флорианихе, та только что родила, двоих стала выкармливать. Баба здоровая, выкормила. А когда я вернулась, помните? – вы все меня не узнали.
Зофья с Марьяном, ни слова не говоря, одновременно кивнули. И все остальные молчали, потрясенные, а из Ядвиги, как лава из вулкана, изливалась долго скрываемая тайна:
– Мальчонка рос, я глядела, боясь еще поверить, и никому из вас не говорила Но вот недавно… Он ведь уже большой, сидит, зубки режутся. Велела я его сфотографировать и старые свои фотографии разыскала И теперь не сомневаюсь – ксендз правду сказал. Вылитый мой Юрек, не отличишь, кто есть кто. Мой это внук, кровиночка моя, от троих моих сыновей он один мне остался, и выбейте из головы, что я спятила! Молчала, пока не было уверенности, теперь не сомневаюсь. У меня есть внук! И мне есть ради чего жить на свете. Я его заберу в Косьмин, пусть ко мне переселяется Флорианиха со всем своим выводком, и ей хорошо, и мне помощь. На первое время еще осталось кое-что из бабкиных драгоценностей, а там дети подрастут, легче станет. А власть эта народная пусть хоть повесится, а Косьмин им не видать как своих ушей, у него законный хозяин растет! Только через мой труп отберут!
Переварив удивительные откровения Ядвиги, родичи радостно загалдели, поскольку трагическое одиночество несчастной женщины всеми переживалось глубоко. Родственные контакты с ней стали чрезвычайно затруднительны. Ядвига всегда удрученно молчала, говорить же с ней боялись, ибо что ни тема, то больное место. Ни о мужьях, ни о детях, ни о здоровье – вообще ни о чем нельзя было говорить, от Ядвиги в ее состоянии можно было ожидать самых ужасных поступков, как самоубийственных, так и опасных для тех, с кем она имела дело, начиная от поджога дома и кончая ядовитыми грибочками. Появление внука коренным образом изменило ситуацию и вызвало жаркую дискуссию.
