Она вошла в квартиру и сразу бросилась в гостиную, где родители обычно хранили документы, даже куртку не сняла, только щелкнула пультом телевизора – Инга не переносила тишины, особенно теперь и в этом доме. Одну за другой она вытаскивала из шкафчика толстые папки и конверты. Ничего нового или необычного. Многочисленные дипломы отца, гарантийные талоны на технику, сберкнижки еще советских времен, коллекция рентгеновских снимков чьих-то зубов, все это она здесь видела миллион раз. Стало жарко. Она бросила куртку на диван и принялась открывать дверцы и ящики, вываливая на пол все подряд. Инга перетряхнула внутренности дивана, заглянула под ковер, но ничего интересного не нашла. Потом взялась за спальню, обшарила тумбочку с косметикой, перерыла вещи в платяном шкафу, с трудом боролась с приступом тоски, вдыхая аромат маминых духов и перебирая родные вещи. В голову лезло неприятное слово «осиротевшие», именно так хотелось назвать платья, юбки и блузки, и она отгоняла это слово не глядя, как уличного попрошайку. Заглянула под матрас, нашла двести долларов. Это что, подарок ворам, если заберутся?
Финансами в семье всегда, сколько Инга себя помнила, занималась мама. Наличные она держала в футляре из-под очков, на самом видном месте. У нее и очков-то никаких не было, один только футляр. «Вот туда-то воры и не полезут, если что», – говорила она. Но сейчас денег в футляре не было, это Инга проверила в первую очередь, сразу, как ушел Таракан. Да и крупных накоплений в их доме никогда не водилось. За границу родители выбрались второй раз в жизни, мама не любила уезжать далеко от дома. Странно, этот мерзкий тип сказал, что мама купила для нее квартиру. Но Инга была уверена, что квартира досталась ей в наследство от дальней родственницы, которую она, впрочем, никогда не видела.
Поиски в прихожей тоже не увенчались успехом. Ну ведь должно быть хоть что-то, хотя бы какая-то зацепка! Инга мысленно попросила у родителей прощения и обшарила карманы курток и пальто. Нашла несколько мятых билетов на автобус и горстку мелочи. Оставался только кабинет отца – бывшая комната Инги. Она, как и мама, не любила туда заходить. За каких-нибудь пару лет папа превратил комнату в настоящий лабиринт. Тут и там пизанскими башнями высились стопки книг, пробраться между которыми можно было только бочком, и повсюду витал запах старой бумаги. У стенки пристроилась раскладушка – в кабинете отец иногда ночевал, работая над сложным переводом. Мама шутила, что однажды его засыплет книгами, и ни один спасатель не сможет разобрать этот завал. Инга убеждала себя, что не хочет заходить туда, потому что начнет чихать от пыли, но в глубине души понимала, что боится с особой силой ощутить потерю отца. И все же Ингу не оставляла мысль, что именно там она должна обнаружить что-то важное. И уж точно она никуда не уйдет, пока не перероет все в этом доме сверху донизу.
Она собралась с духом, толкнула дверь и щелкнула выключателем. В тусклом свете абажура заклубилась потревоженная пыль. «Ты испортишь себе зрение», – она будто услышала голос мамы, даже обернулась. У входа привалился к стенке надутым боком словарь Мюллера. «У моего папы есть самые толстые книги на свете!» – любила в детстве хвастаться Инга. Она потерла нос и чихнула – в египетских пирамидах и то небось чище. И как же тут можно что-то найти! Надо настоящие археологические раскопки проводить. Инга задумалась. Когда мама что-нибудь теряла, она обычно закрывала глаза и приговаривала: «Черт-черт, поиграй да и отдай!» – а потом сразу же обнаруживала нужный предмет на самом видном месте.
– Черт-черт, поиграй да и отдай! – прошептала Инга и на ощупь, с закрытыми глазами, двинулась внутрь комнаты. Споткнулась обо что-то на полу и чуть не упала. Открыла глаза, ухватилась за край стола. Из приоткрытого ящика торчал потрепанный дерматиновый переплет. Она потянула за корешок и достала старый фотоальбом – с твердой обложкой неопределенного цвета, толстыми картонными страницами и металлической застежкой. Инга не помнила, чтобы раньше он попадался ей на глаза. Она уселась на скрипучую раскладушку и с любопытством открыла первую страницу.
«От сессии до сессии живут студенты весело!» – надпись была составлена из разнокалиберных букв, вырезанных из газеты. Под ней разместились, соприкасаясь уголками, два фото – юная мама с учебниками в обнимку и отец – молодой, длинноволосый, с гитарой, а еще чуть ниже приклеился выдранный из зачетки листок с неудом по философии.
Инга листала страницу за страницей, и росла в ней, надувалась, как хомячьи щечки, вселенская обида. Ну почему, почему они ей никогда не показывали этот альбом? Ведь здесь же целая жизнь! На каждой странице – свой заголовок, узоры – симпатичные или корявые, ручками или карандашами, вклеенные странички из тетрадок, аппликации из цветной бумаги, и каждая страница – кадр из жизни. Вскоре она так увлеклась, что заулыбалась, забыв про обиду.
«В компании студентов самой скромной была закуска» – гласил заголовок на очередной странице. На фото – дружные посиделки, веселые лица, на столе – граненые стаканы, тарелка с огурцами и банка шпрот, рядышком – вырезка из старой советской газеты о вреде алкоголя и разрисованный страшными рожами кармашек, в котором обнаружился отпечатанный на машинке строгий выговор за дебош в общежитии. А Инга-то всю жизнь думала, что папа с мамой были примерными отличниками!
«Сын мо-ой! Не восхрапи на лекции, дабы не разбудить ближнего своего!» – вот папа Инги спит за партой, уронив голову на руки, и лицо у него мечтательное-мечтательное, словно во сне Америку открывает. Рядышком – вырванный из тетради клетчатый листок с куском лекции.
«Тяжело грызть гранит науки, когда рот занят пивом» – крупным планом фото пивной кружки, а рядом – едва узнаваемый портрет юной мамы на бумажной салфетке. На странице желтое пятно, будто и вправду пролили на нее пиво, Инга принюхалась – пахнет старой бумагой.
«СТУДЕНТ = Срочно Требуется Уйма Денег Есть Нечего Точка» – советский рубль, крепко приклеенный к странице и обведенный цветными карандашами. На фотографии – студенты вокруг стола, лица у всех голодные и вытянутые, посредине, на столе – толстый ломоть хлеба. Сбоку примостилось меню студенческой столовой, строка «Картофельное пюре с подливой – 11 коп.» подчеркнута красной ручкой.
«The Beatles» – надпись тщательно выведена объемными буквами, под ней нарисована пластинка и приклеена мутная желтая фотография «битлов», похоже, переснятая с какой-то газеты, а еще ниже – мастерская картинка со спящей гитарой, склонившей гриф к подушке.
Вот папа с мамой в колхозе, сидят в грузовике, на куче мешков с картошкой. Тут же приклеен красный тряпичный флажок, выцветший от времени, «За успехи в сборе урожая». А вот смешная мама в галстуке и пилотке – пионервожатая в лагере, к странице приколот значок с ракетой.
После веселых и компанейских страниц пошли романтические. Выведенные папиным почерком стихи, нарисованные маминой рукой сердечки, билеты в кино – по паре, и теперь уже они на фотографиях – в обнимку, а на одном фото и вовсе слились в поцелуе. Инга засмущалась, перевернула страницу и замерла. Что-то внутри нее вдруг шевельнулось. Так бывает, когда находишь свою детскую игрушку или слышишь песню, под которую первый раз поцеловал любимого человека. А картинка была странная. Слева – фотография мамы, и выражение лица у нее хитрющее и довольное, будто она только что ненавистному преподавателю на стул кнопку подложила. С другой стороны – отец, смотрит удивленно, словно динозавра увидел. От папы и от мамы к центру страницы вели неровные стрелочки, соединяясь в кружочек из красной бархатной бумаги. Снизу по-детски незамысловато нарисованы елочки. На папу указывала синяя стрелочка. Инга машинально погладила шершавый кружочек пальцем, и вдруг у нее нестерпимо закружилась голова. Она зажмурилась и потерла глаза, а когда открыла, комната исчезла, а вокруг был только лес, и нос щекотал свежий еловый аромат, и дул тихий, теплый ветерок.
