– Сэр?
– В возрасте Муллинера случаются подобные выплески неуемной энергии. Юности можно многое извинить.
– Но не пение и швыряние яиц в три часа ночи.
– Да, пожалуй, он зашел слишком далеко. Он весь вечер был слишком перевозбужден. Мы обедали вместе, и благодаря ему нас в быстрой последовательности вышвырнули из трех гриль-баров и одного молочного. И все время он метал сырые яйца в вентиляторы. Э-эй! – прервал себя Освальд Стоукер, когда ночь огласил дальний всплеск. – Думается, один мой друг упал в пруд. Пойду проверю. Возможно, ему понадобится рука помощи.
Он поспешил прочь, и Огастес обрадовался его удалению со сцены. Но восторг его оказался несколько преждевременным: дворецкий не последовал этому благому примеру. Стайнифорд явно решил бдеть до победного конца. Мой племянник оставался in statu quo[5], и вскоре тишину нарушил звук автомобиля, остановившегося у ворот, и на дорожке к дому показались миссис Гаджен и Гермиона.
– Стайнифорд! – вскричала первая. Ей еще никогда не приходилось видеть, чтобы домашняя прислуга рыскала по саду в глухие часы ночи, и у Огастеса сложилось впечатление, что не получи она столь тщательного воспитания и числя среди своих знакомых чуть поменьше епископов, то вскричала бы: «Чтоб мне провалиться!»
– Добрый вечер, сударыня.
– Что вы тут делаете в такой час?
– Гоняюсь за мистером Муллинером, сударыня.
– За чем гоняетесь?
Дворецкий ответил не сразу, словно спрашивая себя, не точнее ли было спросить «за кем?», а потом повторил свое заявление.
– Но разве мистер Муллинер сейчас здесь?
– Да, сударыня.
– В три часа ночи?
– Да, сударыня. Из слов мистера Стоукера, с которым я побеседовал несколько минут назад, мне стало известно, что его поведение на протяжении вечера отличалось такими же особенностями. Он находился в числе гостей званого обеда, на котором присутствовал и мистер Стоукер, и, по словам мистера Стоукера, именно он явился причиной того, что мистера Стоукера вместе с друзьями вышвырнули из трех гриль-баров и одного молочного бара. Мистер Стоукер приписал бурность его поведения кипению младой крови и высказал предположение, что подобные поступки извинительны в пору юности. Должен признаться, что не могу принять столь снисходительную точку зрения.
Миссис Гаджен несколько секунд хранила молчание. Она, казалось, осваивала эти разоблачения. Женщине всегда трудно освоиться с мыслью, что она взлелеяла на своей груди – а ведь практически именно так она обходилась с моим племянником Огастесом – подколодную змею. Но вскоре процесс осмысления, видимо, завершился, и она мрачно произнесла:
– В следующий раз, когда придет мистер Муллинер, Стайнифорд, меня нет дома… Что это?
– Сударыня?
– Мне показалось, я услышала стон.
– Без сомнения, вздохи ветерка в листве, сударыня.
– Возможно, вы правы. Ветерок действительно часто вздыхает в листве. Ты слышала, Гермиона?
– Да, как будто что-то слышала.
– Стон?
– Я бы сказала «стенание».
– Стон или стенание, – сказала миссис Гаджен, принимая поправку, – будто вырвавшееся из чьих-то сведенных смертной мукой губ. – Она оборвала фразу, так как из мрака возникла фигура. – Освальд!
Освальд Стоукер благодушно помахал рукой:
– Привет всем! Привет, привет, привет, приветик!
– Что ты тут делаешь?
– Коротаю вечер. Да, чтоб не забыть! Мой издатель упал в пруд и теперь подсыхает в оранжерее. Так что, если вы туда войдете и вам в глаза бросится голый издатель, сделайте вид, что не заметили его.
– Освальд, ты нетрезв!
– Иначе практически и быть не может, – проникновенно сообщил Освальд, – если обедаешь по его приглашению с Расселом Клаттербаком из фирмы «Клаттербак и Уинч», издающей прекраснейшие книги, а второй гость – Огастес Муллинер. Кстати, я его разыскиваю. Хочу предупредить, что возле пруда пасется стадо лиловых носорогов. Опаснейшие твари, лиловые носороги, особенно в брачный сезон. Не успеешь оглянуться, как тяпнут тебя за ногу.
Заговорила Гермиона. Ее голос дрожал:
– Освальд!
– А?
– То, что Стайнифорд говорил про мистера Муллинера, это правда?
– А что он говорил?
– Что мистер Муллинер пел у него под окном и швырял в него сырыми яйцами.
– Абсолютно точно. Я очевидец.
Миссис Гаджен обрела еще большую массивность.
– Завтра же я напишу мистеру Муллинеру самое категоричное письмо. В третьем лице. Он больше никогда не переступит порог этого дома… Ну вот! Я убеждена, что это был стон. Не водятся ли привидения в этом саду?
Она повернулась, и Освальд Стоукер с тревогой спросил ее:
– Вы намерены пойти в оранжерею?
– Я намерена пойти к себе в комнату. Принесите мне туда стакан теплого молока, Стайнифорд.
– Слушаюсь, сударыня.
Она направилась к дому в сопровождении дворецкого, а Освальд, повернувшись к Гермионе, был несколько озабочен, увидев, что она безудержно рыдает.
– Э-эй! – сказал он. – Что-то не так?
Девушка захлюпала, как прохудившийся радиатор.
– Можешь поставить на кон свой галстук старого итонца, если хоть что-то так! Я потеряла любимого человека.
– А где ты его видела в последний раз?
– Как мне было знать, – продолжала Гермиона, и ее голос вибрировал от душевной боли, – что Огастес Муллинер на самом деле такой клубок огня? Я считала его мокрой тряпкой и ничтожеством в квадрате, а он все это время был настоящим мужчиной, который швыряет сырые яйца в дворецких и бьет окна бутылками с шампанским. Мне и в голову не приходило, какие глубины в нем таятся. Когда мы только познакомились, я испытала странное влечение к нему, но когда я узнала его поближе, то обнаружила в нем все признаки слюнтяя высшей категории. И сбросила со счетов, как полнейший нуль без палочки. В романтичном ракурсе он представился мне точным подобием индейца в витринах табачных магазинов – сплошное дерево от шеи и выше, а теперь я вижу, что по неведомой причине он прятал свой светильник под спудом, по любимому папашиному выражению. О, что мне делать? Я люблю его, я люблю его, я люблю его, я люблю его.
– Ну, он ведь любит тебя, так что все в ажуре.
– Да, но сегодня днем он просил меня стать его женой, а я его прихлопнула как муху.
– Ну так пошли ему вежливое письмо, что ты передумала.
– Слишком поздно. Такого потрясающего типчика, уж конечно, успела заграбастать какая-нибудь стервоза. О, что?..
