Польщенный похвалой, раб засмеялся.
— Это один из самых честных способов добывать свой хлеб, какие только мне приходится видеть, — отвечал Эска, скорее рассуждая сам с собой, чем со своим знакомцем. — Бывает смерть и хуже той, какая ждет человека в амфитеатре, — прибавил он задумчиво.
— Смерть хуже! — воскликнул Гирпин. — Да трудно найти смерть лучше! Подумай о том, какая масса голов нагромождена там одна на другую, словно яблоки, до самого велария. Патриции и сенаторы ставят об заклад свои ожерелья, браслеты и целые миллионы сестерциев за силу твоей руки или за острие твоего меча. Твоя собственная сила развита до такой степени, что ты чувствуешь себя могучим, как слон, и гибким, как пантера. Вообрази затем, как ты, вооружившись хорошим щитом и держа рукоять длинного двухфутового меча, проходишь перед цезарем и говоришь ему: «Привет тебе, цезарь, от тех, кто идет умирать!» Подумай, дружище, как в ожесточенной борьбе со своим противником ты уставишь ногу в ногу, руку в руку, вопьешься глазами в его глаза или только чутьем почувствуешь лезвие его булата рядом со своим. Мы, брат, можем и впотьмах драться так же славно, как и среди белого дня), как в это время ты парируешь его удары, отражаешь нападения, угадываешь хитрости и ловишь момент. И когда, наконец, этот момент наступает, ты делаешь скачок, как дикая кошка, и ручка твоего меча свободно ударяется об его грудь, когда он падает и катится по арене!
— А если твой противник раньше воспользуется моментом? — спросил раб, против воли заинтересованный захватывающим энтузиазмом своего собеседника. — Что если ручка твоей сабли не совсем ловко лежит в руке, твой ответный удар чуть-чуть запоздает, и ты сам покатишься по арене с чужой рукоятью сабли в груди и двухфутовым мечом, вонзившимся в тело? Каково тогда?
— Да, братец, тогда, правда, надо переправляться через Стикс, — отвечал тот, — но мне еще никогда этого не приходилось испытать. Когда это случится, я найду, что надо делать. Но от разговора, брат, сохнет глотка, а солнце до того палит, что может совсем зажарить. Идем-ка со мной: я знаю тут одно местечко, где мы можем с тобой урезать бурдюк вина, а затем сыграть в диск или провести в борьбе послеобеденное время.
Раб не счел возможным отказаться. Кроме долга признательности, каким он был связан с этим человеком, предохранившим его от серьезной опасности, было что-то увлекающее бретонца в грубости и энергичности его нового друга. При большой отваге Гирпин отличался меньшим зверством, чем люди его ремесла. Взамен этого он обладал какой-то беззаботной откровенностью, нередко встречающейся среди атлетов всех времен. И благодаря этому качеству ему удалось снискать симпатию раба. В самых дружественных отношениях они вместе отправились освежиться, чего сильно хотелось им обоим, так как они пробыли на солнце несколько часов. Но толпа еще не разошлась, и они могли двигаться только медленно, несмотря на то, что прохожие поспешно расступались перед такими рослыми атлетами.
Гирпин счел долгом взять бретонца под свое покровительство и показать ему различные интересные и достойные внимания предметы и важных людей, каких можно было встретить в этот час на улицах столицы, ничуть не думая о том, что его ученик, может быть так же, как и он сам, осведомлен насчет этого. Правду сказать, гладиатор очень любил, чтобы его слушали, и был крайне многословен в своих рассказах, если только действительно у него было что-нибудь на примете. Предметом его речей обыкновенно являлось его удальство и опасные подвиги в амфитеатре, значение которых он никоим образом не склонен был уменьшать. Бывают действительно храбрые люди, являющиеся в то же время хвастунами, и Гирпин был из их числа.
Он дошел до половины длинного рассуждения об одной великолепной схватке со своим противником, рассказал, что оба выступали совершенно нагими и были вооружены только мечами, и затем начал пространно объяснять один роковой удар, обезоруживший его противника. Боец приписывал этот удар своей находчивости и говорил, что его нельзя было отразить никоим образом, как вдруг раб почувствовал, что за тунику его тянет женская рука, и, быстро оглянувшись, с некоторым неудовольствием встретился лицом к лицу со служанкой Валерии.
— До тебя есть дело, — бесцеремонно сказала она с повелительным жестом. — Тебя требует моя госпожа. Поторопись, потому что она не привыкла ждать.
С этими словами Миррина указала на то место, где остановились и уже успели сделаться предметом всеобщего внимания закрытые носилки, лежавшие на плечах четырех высоких рабов-либурийцев. Белая рука приподняла занавеску лектики в ту минуту, когда к ней подошел раб, удивленный и несколько сконфуженный этим неожиданным зовом.
Гирпин с одобрительным видом смотрел на эту сцену. Подойдя сзади носилок, занавеска которых была открыта, раб остановился и сделал грациозный поклон. Затем, гордо выпрямившись, он остановился в ожидании, в позе, помимо его ведома выказывавшей его грацию и молодость. Щеки Валерии были более бледны, чем обыкновенно, стан немного согнут, но глаза ее блестели и улыбка играла на губах, когда она разговаривала с рабом.
— Миррина сказала мне, что это ты принес нынче утром корзинку цветов от Лициния в мой дом. Почему же ты не подождал, чтобы передать мой привет твоему господину?
Мысль о наглости Автомедона снова мелькнула в уме раба; он покраснел, но покорно ответил:
— Если б я знал о твоем желании, я оставался бы под твоим перистилем до этой минуты.
Валерия заметила его краску и приписала ее действию своей ослепительной красоты.
— Миррина узнала тебя посреди толпы, — приветливо сказала она. — Правда, твое лицо и рост не часто встречаются в Риме. Теперь и я узнала бы тебя посреди всех.
Она остановилась, ожидая любезного ответа, но раб, хотя и не остался нечувствительным к похвале, только снова покраснел и промолчал.
Между тем Валерия, поначалу пожелавшая подозвать раба к своим носилкам из простого любопытства взглянуть на рослого варвара, вызвавшего восторг Миррины и сразу отмеченного метким глазом девушки в толпе, теперь вдруг почувствовала, что этот чужеземец, раб, с такой спокойной походкой и благородной осанкой, заинтересовал и очаровал ее. Постоянная поклонница мужественной красоты, она видела в настоящий момент самый законченный образчик ее. Она жаждала поклонения, откуда бы оно ни шло, и в данном случае могла думать, что принимает праведную дань могуществу своей красоты. Как всех женщин, ее интересовало все, что представляло хоть тень тайны, что сколько-нибудь походило на роман, и она обладала неослабевающим женским инстинктом, дававшим ей возможность отличать высокое происхождение и хорошее воспитание, как бы они ни были замаскированы. В лице посла ее родственника случай посылал ей восхитительную загадку, и она могла ясно видеть несоответствие между манерами и положением этого человека. Мысли ее никогда не подчинялись чужому давлению, во всех своих действиях она пользовалась величайшей свободой, все ее прихоти и желания беспрекословно выполнялись, а между тем теперь, полузажмуренными глазами глядя на бретонца, она чувствовала, как в ее сердце поднималось новое и странное, пугавшее ее чувство, и она почти готова была признаться себе, что еще никогда до этого дня ей не случалось видеть человека, которого можно было бы сравнить с ним.
