– Не хочешь, не кури, – сказал следователь, – но я прошу тебя, подумай малость и ответь мне: с кем ты встречался в Ленинграде, когда ездил к брату якобы устраиваться на работу. Кто тебя завербовал? Его место жительства и место работы? Назови пароли и места встреч. Когда эти встречи должны произойти? Какие устные инструкции ты от него получил? Кого ты завербовал в свои ряды для организации восстания. Ещё раз прошу: подумай, а затем рассказывай по порядку, только не говори быстро, чтобы я успел всё записать.
Я знаю, что с тобой несправедливо обошлись. Эти люди наказаны. Теперь тебе ничто не угрожает. Со мной ты можешь быть откровенным. Мне только нужно от тебя, чтобы ты рассказал всё про “ленинградца”. Назовём его пока так – “ленинградец”.
Он замолчал и испытующе посмотрел на меня. Я впервые увидел его глаза: холодные и уверенные.
Да, этот следователь знал своё дело. Допрос вёл умело. И слабый арестованный, не имеющий опыта разговора со следователем, наверняка расскажет даже больше того, что в действительности было.
Я молчал. Я не знал, как мне себя вести. Что отвечать? Я был прижат этим допросом, этим следователем. Молчание затягивалось, и я вынужден был начать что-то говорить. Не отвечать на вопросы, а именно говорить. Злить его мне не хотелось. – Гражданин следователь, – начал я, – спасибо Вам за то, что со мной разговариваете на нормальном человеческом языке. Я попробую ответить на эти вопросы и на другие, которые Вы мне, очевидно, зададите. Я не буду Вас просить о том, чтобы мне официально предъявили обвинение в моём преступлении. Раз я нахожусь у Вас в руках, значит, у Вас есть материал, из которого следует, что я преступник. Правда, без проведения суда человека нельзя называть преступником, только суд это может определить. Так я думаю. Возможно, я думаю не правильно. И Вы мне подскажете, объясните причину моего ареста.
У меня большая семья. Дети ещё не работают. И последние полгода, после того, как меня необоснованно сняли с должности председателя колхоза, я в дом не принёс ни одной копейки, чтобы купить детям еду. Меня нигде не берут на работу, хотя я согласен на любую работу. То, что Вы меня держите здесь, для семьи это хорошо: одним едоком меньше, больше хлеба достанется моим ребятишкам. Так что в действиях аппарата принуждения есть положительный момент.
Ну, вот, на первый вопрос я Вам ответил. Ещё раз повторяю: хотя у меня жена из дворянской семьи, но её богатства в моей семьи нет. Очевидно, при обыске никакого богатства, никаких ценностей не нашли, кроме самого большого богатства – шестерых детей.
Я также хочу ответить и на вторую часть вопроса. Про ленинградца какого-то и горожанина из района. Я искренне Вам говорю: я никого не знаю, ни с кем не встречался, никаких адресов, паролей, мест встреч и времени встреч не знаю.
Меня никто не вербовал, никто не вовлекал ни в какие организации. И я также никого не вовлекал. Если у Вас есть показания каких-то людей с наветом на меня, я прошу, очень прошу Вас меня с ними познакомить. Если такие люди есть, требую очной ставки.
Я ничего противогосударственного не делал. Наоборот, во время гражданской войны, будучи красным командиром, я воевал за рабочих и крестьян. А в дальнейшем, по заданию руководителей района строил колхоз. А создавать его было ой как тяжело. Выполнять работу, когда цели и задачи указаны, а как выбирать методы выполнения этих задач, конкретно как это делать, и в районе, и в области мало кто знал. Даже больше – никто практических советов дать не мог. Через пробы, ошибки, проведение большого количества опытов мне удалось, как я думаю, создать колхоз, который на то время, когда я был председателем колхоза, был на первых позициях в районе. Меня хвалило и районное начальство и областное. Вы можете вызвать начальство из района и области и всё узнать из первых рук.
Я замолчал.
– Что же, Иванов, – начал говорить следователь Петерсон, – кое-что ты мне рассказал, но, главное, не сознаёшься в преступлении, отказываешься говорить про ленинградца, про других “врагов народа”. Я тебе даю ещё один шанс спасти свою жизнь, а также не сделать из твоей жены вдову, осиротить детей. Сейчас тебе принесут поесть и попить, потом отведут в камеру. Я тебе даю ещё сутки на то, чтобы ты всё обдумал, взвесил, в том числе и судьбу твоей семьи. Очень жаль, что сейчас ты мне ничего не сказал, не ответил на мои вопросы.
Он дал какую-то команду вошедшему конвоиру, тот вышел, и через минуту снова вошёл, что-то держа в руках. Затем подошёл ко мне и вручил большой ломоть хлеба с толстым слоем сала и кружку горячего чая. Очевидно, всё это у них было приготовлено заранее.
Я сел на табурет и начал быстро есть. Откусывая хлеб с салом, я мысленно представил, что эта еда была предназначена другому арестованному, этот хлеб с салом не попал по адресу. Тем не менее, я всё съел, запив еду горячим и сладким чаем.
Давно я так не ел. Я поблагодарил следователя. Он оторвался от бумаг (что-то быстро писал) и взглянул на меня, ничего не сказав в ответ. Потом вызвал конвоира и приказал ему позвать надзирателя из той камеры, в которой я находился.
Глава двенадцатая
Возвращение одежды и обуви от уголовников
Почти незамедлительно пришёл надзиратель.
– Дай команду уголовникам, – сказал следователь надзирателю, – чтобы они вернули Иванову одежду и обувь, которую сняли с него. О выполнении мне немедленно доложить. Веди арестованного в камеру.
И меня повели в камеру.
Войдя в камеру, надзиратель кивком головы подозвал “главного” бандита. Не успел я сесть на “своё” место, как в камеру вернулся “главный”. Он что-то шепнул подельникам, и через некоторое время ко мне подошли двое и сбросили мне под ноги мою обувь, пиджак и рубашку.
Перед глазами мелькнула сцена, произошедшая передо мной неделю тому назад. Когда меня ночью привели в камеру, и я сел около вонючей параши, передо мной появились двое уголовников и жестами велели снять обувь и раздеться. Я взглянул на соседа (Николая Ивановича), и он кивком головы показал, чтобы я напрасно не пытался противостоять уголовной камере. Мне пришлось выполнить требование бандитов – снять одежду и обувь. Уголовники тут же надели всё моё на себя, оставив мне свои разбитые опорки и рваное бельё. Ничего не оставалось, кроме как переодеться в рвань, оставленную уголовниками.
А теперь вот приходилось одевать на себя своё же. Процедура эта была хотя и хороша, но я невольно думал о том, что же мне поднесёт следователь Петерсон или любой другой палач. Может, Петерсона я больше не увижу.
Николай Иванович с понимающим видом наблюдал за моим переодеванием. Он, как я увидел при входе в камеру, тоже сидел, одетый в свою одежду. На нём был довольно приличный пиджак, рубашка и ботинки.
Да, обрабатывали нас по типовому конвейеру. Что же будет дальше?
Целые сутки нас никто не трогал. И Николай Иванович, и я, как могли, набирались сил. Ни жестами, ни тем паче словами мы с ним не обменивались. Хотя поговорить хотелось, ой как хотелось!
