— Лайонел, мне... — начала она, но он ее оборвал:
— Тебе нельзя доверять! Я не могу доверять!
Ей хотелось расплакаться, глядя на его прямую спину, но неполучалось, слез не было, только глаза кололо, точно от мелких осколков подвеками.
— Ты и не доверял никогда, — прошептала она, — иначе бы невернулся, иначе сказал бы мне, что в этом ящике, а не скрывал!
— Глупая! — рявкнул он, резко оборачиваясь. — Я это сделалдля тебя. Блаженно неведенье! Впрочем, откуда же тебе знать... Ты еще по своейчеловеческой наивности полагаешь, что мир должен вертеться только вокруг тебя!
Каждое его слово пронзало воздух, било наотмашь, буквальнопричиняя физическую боль.
Катя опустила голову и двинулась к выходу.
— Я не договорил! — схватил ее за плечо Лайонел и, глядяпрямо в глаза, процедил сквозь зубы: — Запомни, никто не собирается с тобойнянчиться! Ты должна научиться отвечать за свои поступки, слова и мысли, чемскорее начнешь, тем лучше. Я не Вильям, готовый вытирать тебе салфеткой ротпосле завтрака, обеда и ужина! Подумай как следует, а того ли ты выбрала?
Девушка скинула его руку и хлестнула ему по лицу.
Голубые глаза стали еще прозрачнее, чище и острее.
— Не разговаривай со мной так, Лайонел! — выдохнула она,пятясь к двери.
— Трусиха, — бросил он, а Катя развернулась и побежала покоридору. В прихожей она накинула куртку, затем выскочила на улицу.
Теплый ночной ветерок шелестел по мокрой земле, от каждогошага раздавалось чваканье. Пахло корой деревьев и первыми набухшими, еще нераскрывшимися, почками.
«Весна уже никогда не будет для тебя той, что раньше»,больше недели назад сказал ей Лайонел перед тем, как забрать ее глупую жизнь.Он был прав, бесконечно прав. Весна оказалось другой, все другим, незнакомым,чужим, обладающим невероятной глубиной. И эмоции, и чувства, и боль — остреелезвия бритвы и пронзительнее стрелы из арбалета.
Катя бежала по улице, в глазах троилось, она впервыедвигалась с такой быстротой. Усталость совсем не чувствовалась, было легко исвободно. Кроссовки промокли в лужах, брызги летели во все стороны, но онабежала не останавливаясь. До тех пор, пока перед ней не вырос дом — ее дом. Гдена пятом этаже находилась квартира родителей. На кухне горел свет.
Девушка подошла к высокому тополю, растущему под окном, иловко вскарабкалась по нему до пятого этажа. Чтобы заглянуть в окно кухни,пришлось ползти по толстой ветке.
Мать с отцом сидели за столом. Они не ели, отец смотрелтелевизор, а мать разгадывала кроссворд. Жучка, тяжело дыша, лежала у ее ног.
Сколько таких вечеров прошло за семнадцать лет?
Катя не могла поверить, что еще осенью была обычнойдевушкой, которая день за днем возвращалась домой после учебы и работы к папе смамой. Ужинала, смотрела телевизор, делала домашнее задание, иногда навещалабабушку, читала книги, ложилась спать и мечтала...
Куда-то подевались мечты. Их место заняла несмолкающаямузыка, запахи и звуки — множество множеств.
Девушка смотрела на своих сильно постаревших родителей,лишенных лощеного вампирского блеска, — некрасивых, таких простых и, прижавшисьщекой к ароматной коре дерева, беззвучно плакала. Для них она теперь жила вАнглии, далекая и недоступная, как звезда.
Вскоре мать выключила телевизор и погнала отца спать. Свет вокне погас, но Катя продолжала лежать на ветке, вспоминая маму. Как ненавиделаиногда и как не смогла простить, уходя из дома навсегда. Тогда она не понималасвоей жестокости по отношению к вырастившим и воспитавшим ее людям. Это сейчас— когда слишком поздно, осознание вины точно ледяной рукой сжало немое сердце вгруди.
Катя спустилась с дерева и пошла, сама не зная куда. Такойнесчастной и одинокой она не чувствовала себя еще никогда.
Улицы давно опустели от людей, выветрился насыщенный запахкрови. Девушка блуждала по грязным дворикам в центре города. Перед глазамимелькали исписанные стены, обломленная лепнина, ржавые решетки, темные окна.Ничего, кроме отвращения, вид таких закоулков не вызывал.
В довершение всего она заблудилась и остановилась посредигрязного дворика в поисках прохода.
В этот миг ей на плечи легли чьи-то руки. Катя хотелавывернуться, но глубоко вдохнув, ощутила в горле любимый морозно-свежий аромат.
— Ностальгия, чувство вины, это нормально, — услышала онахолодный голос у самого уха. По телу прошла приятная дрожь.
Девушка повернулась и прижалась к груди Лайонела, шепча:
— Мне одиноко и страшно. Я рада тебе. Ты во всем прав, яглупая, мне нужно, чтобы кто-то постоянно был рядом. Если ты оставишь меня, япросто заблужусь в трех дворах и умру от боли на рассвете.
Молодой человек погладил ее по волосам.
— Ты не умрешь.
Катя приподнялась на цыпочки и приникла к его губам. Лайонелответил ей — целовал долго и нежно, а потом взял за руку и повел за собой.
Они шли молча, пока девушка не увидела среди уродливыхстарых домов новый, полустеклянный — еще недостроенный, и не воскликнула:
— Хоть что-то тут радует глаз!
И сразу пожалела об этом, увидев, как обиженно и сердитопосмотрел на нее Лайонел.
— Они уродуют исторический центр города этими безвкуснымистеклянными шаблонами. Стирают историю. — Он любовно провел ладонью по неровнойввалившейся стене старого дома. — Разве ты не видишь? Эти здания не толькопамятники архитектуры, они живые, обладают душой и памятью. Для города ониважнее сотни людей.
Катя вздохнула.
— Ну конечно, как у вампиров — так души нет, а как укакого-то старого клоповника, то сразу и душа и память. — Она понимала, что зрязатевает этот разговор, но не смогла себя остановить. И злилась, и ненавиделаэтот город при мысли, что Лайонел никогда не полюбит ее так же сильно ипреданно, как любит эту груду старых камней, которые никогда не ответят емувзаимностью, не подарят тепла.
«Какой смысл любви между айсбергом и камнем? Оба холодные иравнодушные», — думала она, глядя в непроницаемое лицо молодого человека.
— Тот, кто уничтожает красоту, не способен на высокиечувства. Тот, кто убивает чужую память, не имеет право на собственную, —промолвил Лайонел и куда-то решительно зашагал.
Девушка догнала его и пошла рядом.
— Куда ты?
— Хочу нанести визит тому, кто строит это, — махнул он рукойна стеклянное здание. — Я прихожу к таким людям в дом и забираю самую дорогуювещь.
— Справедливо, — дернула плечиком Катя, — если уж тысчитаешь, что человек так оскорбил твою память.
