Он думал о том, что завтра ему предстоит, как и во все последующие дни, встречать приходящие поезда красным сигнальным флажком. Он вспомнил о своей хитрости с телеграфом, о страхе перед скрипучими балками, и о немногословном вечере за стойкой в кафе «Дю Коммерс», и пришёл к заключению, что всё, что он делал в своей жизни, не было хорошо; ничего плохого он тоже не сделал, всё-таки он никому не причинил заметного вреда, никого не обидел, да и ничего такого, за что ему было бы стыдно перед родителями, он тоже не сделал; но, по правде говоря, ничего из того, что он делал изо дня в день, не было действительно важным, хорошим или красивым. И уж точно для гордости у него не было никакого повода.
Леон не знал, сколько проспал к тому моменту, когда начал различать сквозь сон гул голосов. Голоса слышались через окно, которое Леон из-за тёплой ночи оставил открытым, и сопровождались необычной вонью – смесью отвратительных запахов, происхождение которых Леон не мог объяснить. Он поднялся и посмотрел вниз на пути: в скудном свете газового фонаря стоял бесконечно длинный поезд из товарных вагонов и вагонов для скота, а на перроне старый Бартельми и мадам Жозианна поспешно переходили от одного вагона к другому. Босоногий, в одних штанах, Леон спустился по лестнице.
Поезд был таким длинным, что казалось, у него нет ни начала, ни конца. Некоторые вагоны были закрытыми, некоторые стояли распахнутыми настежь, но из каждого разило этой ужасной вонью гноя и экскрементов, из каждого вагона раздавались мужские голоса, которые со стонами и криками молили о воде.
– Мальчик, что ты здесь делаешь?! – воскликнула мадам Жозианна, разливая солдатам воду из большого кувшина. Солдаты лежали и сидели в соломе на голых досках, их лица были мокрыми от пота и блестели в свете газового фонаря, форма была грязной, а повязки пропитаны кровью.
– Мадам Жозианна…
– Иди спать, мой хороший, это не для твоих глаз.
– Что происходит?
– Это поезд с ранеными, мой ангел, здесь только раненые. Бедных ребят везут на юг, в госпитали Да, Бордо, Лурда и Пау, чтобы они скорее там поправились.
– Могу я чем-то помочь?
– Это мило с твоей стороны, золотце моё, но лучше уйди. Беги!
– Я мог бы принести воды.
– Не надо, мы-то уже привычные с твоим начальником. А вам, молодым, не нужно на это смотреть.
– Мадам Жозианна…
– Иди к себе в комнату, мой хороший, сейчас же! И закрой окно, слышишь?
Леон хотел было возразить и стал оглядываться в поисках Бартельми, но тот, едва заслышав, что его Жозианна повысила голос, уже спешил сюда. Он просверлил Леона строгим взглядом и надул губы так, что щетина его усов встопорщилась горизонтально, указал вытянутой рукой на пакгауз и прошипел:
– Делай, что мадам говорит! Шагом марш!
На этом Леон сдался и пошёл к себе в комнату, но, вопреки указаниям Жозианны, оставил окно открытым. Он стоял в тени за занавеской и наблюдал за тем, что происходило на перроне; когда поезд тронулся, он упал на кровать. Он был в таком изнеможении, что заснул до того, как ночной ветер окончательно унёс с перрона вонь.
По воле случая на следующее утро, незадолго до начала работы, когда он шёл от пакгауза к зданию станции, по аллее под торопливый скрип ехала маленькая Луиза. Платаны были влажные от росы и блестели в свете раннего солнца, в воздухе стоял запах высокой травы и нагретой солнцем железнодорожной щебёнки. На вокзальной площади Луиза так нажала на педальный тормоз, что щёбенка захрустела и запылила под колёсами. Она поставила велосипед под навес и взбежала по лестнице в кассовый зал. Леон так и побежал бы за ней, но у него были срочные служебные дела: забрать свой красный флажок из кабинета и точно к прибытию пассажирского поезда в восемь часов семь минут стоять на перроне.
Когда поезд прибыл, из здания станции вышел единственный пассажир – Луиза. Он с облегчением отметил, что в правой руке у неё только билет, но никакого багажа; значит, уезжает ненадолго. Неприятным было то, что она как назло помахала ему в тот момент, когда он должен был махать красным флажком прибывающему поезду.
– Привет, Леон! – крикнула она, семеня рядом с замедляющимся поездом и открывая дверь вагона третьего класса.
Так, подумал Леон, она знает моё имя. Разве он накануне в кафе «Дю Коммерс» представился ей по имени? Нет, не представился. Конечно, должен был, поскольку это входит в самые элементарные правила приличия, но не представился. Значит, она как-то узнала его имя – может быть, даже спрашивала у кого-нибудь. Так, так. И потом за ночь она не забыла его имя, а наоборот, хорошо запомнила. А сейчас она своим ротиком, своими губами, своими белыми зубками произнесла его имя, дыханием своих лёгких выдохнула его имя на белый свет. Так, так, так.
– Привет, Луиза! – крикнул он, когда к нему вернулось самообладание, а она как раз запрыгивала на подножку остановившегося поезда. Леон стоял в шипящих клубах пара и выжидал минуту, после которой, согласно расписанию, должен был подать машинисту сигнал трогаться; потом поезд покатился, а Леон бежал, вытянув шею, вдоль окон, навстречу той двери, за которой исчезла Луиза. Но поскольку перрон был низко, а окна высоко, он не мог видеть пассажиров, сидящих на скамьях лицом друг к другу, а потом поезд уехал, и Луиза с ним.
Леон смотрел на красные задние огни, пока они не скрылись за кирпичным заводом, и ещё долго не сводил глаз с паровозного дыма. Потом вернулся со своим красным флажком в кабинет, где мадам Жозианна уже приготовила ему кофе с молоком и два бутерброда.
Когда в обеденный перерыв он вышел на Вокзальную площадь, он увидел велосипед Луизы, стоящий под навесом. Он оглянулся – не видит ли кто, – подошёл поближе, и осмотрел транспортное средство. Это был обычный старый мужской велосипед, некогда чёрного цвета, с заржавевшим зубчатым венцом, провисшей цепью и лысыми шинами, втулка была сломана, а защитный кожух цепи помят. Он осторожно положил ладони на выцветшие, в трещинах кожаные ручки на руле, крепко стиснул их, а потом приложил обе ладошки к носу, чтобы ощутить дуновение Луизиного аромата; но почувствовал лишь запах кожи и собственных рук.
Он присел на корточки, изучил кожух цепи и заключил, что именно он должен быть причиной скрипа. Он попробовал выправить помятую часть большими пальцами, но ничего не получилось, так как мешал зубчатый венец. Тогда он принёс из мастерской два гаечных ключа и молоток, снял кожух и выровнял вмятину молотком на деревянной стене пакгауза. Потом смазал ржавую цепь, привинтил кожух обратно и для испытания проехал круг по вокзальной площади.
Когда Леон после ужина собирался на привычный выход в город, на нём были длинные штаны, белая рубашка и серая вязаная кофта, которую мать вязала ему бессонными ночами перед его отъездом. На закате солнечного дня он пересёк Вокзальную площадь, свернул в платановую аллею и увидел, что кто-то стоит у пятого дерева с правой стороны. Облокотившись о платан, она стояла в своей блузке в красный горошек и синей школьной юбке. Её левая ладонь лежала на сгибе правого локтя, а в правой она держала тлеющую сигарету. Высоко вздёрнув правую бровь на гладкий лоб, а левую опустив к сощуренному левому глазу. Неужели этот пристальный взгляд относился к нему?
