Марья пыталась бороться с мамой за маму: подносила еду, уговаривала хоть попить, но кофе, чай тёплой струйкой стекали по маминому подбородку к шее. Марья гладила мамины руки, лицо, плакала, растерянно повторяла: «Мама, очнись», «Мама, скажи что-нибудь», но мама не слышала, никак не реагировала на Марью, словно какой-то яд приняла, медленно, но наверняка убивающий её.
Иван дома отсутствовал — в первый же день получения аттестата отнёс документы на журфак МГУ и теперь сидел на консультациях с другими абитуриентами, готовил город к фестивалю, готовил свою футбольную команду к международным встречам.
Стучали в углу гостиной громадные часы, медленно переползала стрелка с цифры на цифру. Напольные, старинные, сколько Марья помнит себя, столько часы живут у них.
Ей нужно было всего на два часа отлучиться — отвезти документы в мединститут. Туда и обратно. Галопом. И она решилась. Вошла в мамину комнату, мама — в привычном положении: лежит, отвернувшись к стене. Вышла на цыпочках.
Она будет врачом. Она научится распознавать и лечить самые таинственные болезни.
Гроза началась рывком, без подготовки — когда Марья, сдав документы, вышла из института. Грохотом обрушился гром — Марья присела от страха. Молния вспорола небо. Ослепила. Почти без отдыха — вспышка за вспышкой. Ветер раскачивает деревья, стремясь выдрать их с корнем. Водопад, падающий с неба, загнал прохожих в подъезды, прибил к домам.
Марье мерещится, все лица не в воде, а в слезах, все перекошены страхом — такими, наверное, они будут в последний час жизни на земле.
Откуда вдруг взялась гроза? Почему небо — кровавое, и с него льётся кровь, и всё вокруг точно забрызгано кровью?
Снова взрыв грома, и снова Марья приседает. Снова вспышка — у лица, сейчас сожжёт молния Марью, а с нею вместе всех! И в зареве этой вспышки валится кровавое дерево поперёк улицы, обрывая пуповину, связывающую Марью со всем живым. Марья закрывает лицо руками, кричит, а голос её слаб, никто не слышит.
Надо скорее попасть в метро, но почему же не идут ноги, почему вся она — ватная? Шаг, ещё шаг, с преодолением. На последнем дыхании, оскальзываясь, падая, вставая, добирается до метро. От Маяковской — скорее — по улице Горького — к маме!
Гроза рухнула на людей и бросила их в разгромленном мире, ушла — оставила воду по колено и оборванные провода.
Наконец Марья добежала до дома, вошла во двор. У подъезда — толпа.
Чужие люди. Потрясённые. Немые. Плачущие. Соседи заключили её в осторожное, бережное кольцо, обрушили непонятные слова. Мама?! Выбросилась?! Слова — камни. Марья потеряла сознание.
3
Сквозь вату, или воду, или песок, забивший уши, пробивается давнее, что-то, случившееся с ней. Гроза. Была гроза. Вот что значила гроза — нельзя оставлять человека, если ему плохо, одного ни на минуту. Скользнул в сознание вопрос: мама раньше задумала и только ждала удобного мгновения, когда останется одна, или гроза подтолкнула её к окну? Скользнул, исчез. Кто что скажет теперь… На мокром асфальте — мамин мозг.
— Вы, ребята, взрослые, очень скоро каждый из вас будет строить свою семью, начнёт жить самостоятельно. Предложили быстрый обмен, мне — двухкомнатную. Моссовет оформит.
Голос отца:
— Постельное бельё, мебель поделим. Каждый начинает жить сам.
Голос. И тишина. И небытиё. Забиты наглухо тишиной окна — не едут машины, не идут люди, не стучат в окна птицы. Тьмой завесило вещи, лица, лампы и солнце. Ни слуха, ни зрения. Только мозг на асфальте.
— Маша, Машенька! — К её щеке припадает щека Ивана, её руку сжимает рука Ивана.
Морг, крематорий. Поминки. Было — не было? Лица. Чужие.
Нет Колечки. Нигде нет. Иван крепко держит её за руку, как непослушного ребёнка, не даёт упасть, пропасть совсем. Иван — то, что связывает её с реальностью: с куском хлеба, с чашкой чая. Иван держит её своим голосом: «Маша, Машенька!»
Зачем-то приблизилось лицо отца. Отшатнулась от отца.
— Ты убил?! — Крикнула, не крикнула. Шепнула, не шепнула.
Время остановилось. Тишина.
И после тишины — клетка машины, долго везущая её куда-то. Её ведут куда-то, несут мебель. Иван спрашивает её о чём-то, она не понимает. Иван усаживает её, вкладывает в руку листок.
— Звони мне, вот телефон. Машенька, держись.
Она не понимает, что он говорит. Только вдруг пропала Ванина рука. Холод заползает хитрыми мокрицами под рукава, ползёт по телу. Слова — почерком Ивана: «отец решил», «твой дом», «готовиться к экзаменам». Вместе слова не соединяются.
Чужие запахи. Чужое окно. Ни голосов птиц, ни привычного гула машин. Ветка берёзы — в окно. Сочные, небольшие листки. И — духота.
Стук в дверь. Резкий. Так стучит беда. Оглушая. Вырывая из тишины.
Разве может случиться что-нибудь ещё?
Стук повторяется, злой. Марья повернулась к этому стуку лицом, втянула голову в плечи, ждёт.
Распахивается дверь, в проёме — маленькое, тощее существо, с жидкими короткими волосами, с острым носом, швыряет к ней её туфли, зонтик, вешалку для пальто, оставленные Иваном в передней. Из разверзнутого рта — «лягушки», «змеи», «головастики»:
— Не ложь свои вещи на колидор! Расхозяевалась. Научу блюсти порядок. Знать будешь тётю Полю!
Что это за «тётя Поля»? Откуда? — попыталась понять. Заперлась на ключ, а чужой голос лезет из всех щелей щиплющими пиявками — «интеллигентка кака», «небось, понятия нету тряпку в руки», «упёрлась в окно».
Оказывается, она слышит! Скрипучий, едкий голос достаёт до сердца, и сердце стучит с резкой болью. Марья осматривается. Большая комната. Её шкаф. Её письменный стол. Её тахта. На тахте — тюки. На полу — чемоданы. Старый их телевизор. Чайник, облупленный, жёлтый, уткнулся носом в стенку. Где она? Почему здесь её вещи? Куда делся Ваня?
Был листок. Рукой отца написано: «Главное — работа. Она спасёт от горя. Чтобы научить ребёнка плавать, нужно бросить его без помощи в воду. Не без помощи. В любую минуту помощь будет».
Деньги на жизнь — в её портфеле, в учебнике физики. Её дело — начать немедленно готовиться к экзаменам и во что бы то ни стало поступить в институт.
Ваниным почерком написано: она должна жить сама, потому что они — взрослые; она не сможет очнуться, если её будут опекать, она — сильная и должна жить; если он будет нужен, вот телефон.
Почему она должна жить одна? Об отце она не думает. То, что нет отца, — правильно: отец погубил маму, отца больше не будет. Но почему нет Вани? Как же можно жить без Вани?
Она хочет пить. Печёт горло. Грудь печёт.
Марья берёт чайник, выходит в кухню, наливает воду, ставит чайник на плиту. Тут же выскакивает тётя Поля.
— Кто разрешил взять мои спички? Не жги газ попусту! — И выключает конфорку.
