Пол почувствовал себя неловко. Эрнст продолжал:
— Я шел только сказать, что обед будет готов тогда же, когда и ты. Сегодня мы к обеду не переодеваемся.
Пол воспринял его слова в буквальном смысле и через несколько минут заявился в столовую в той одежде, в которой приехал — твидовая куртка и изрядно помятые серые фланелевые брюки с небольшим пятном от пролитого джина. Галстук, к счастью, имелся.
В столовой стояли большой стол красного дерева и массивный мраморный сервант с медными ручками, над которым висела картина — изумрудные и алые яблоки на серой скатерти, на некоем буро-кораллового цвета фоне — кисти Курбе. Когда он вошел, родители Эрнста, герр Якоб и фрау Ханна Штокманы, уже сидели за столом. Фрау Штокман была крепкой, самоуверенной с виду женщиной, каждая из черт лица которой казалась огороженной отдельной сетью морщинок — тех, что окружают глаза, тех, что обрамляют рот, тех, что отвесно спускаются по щекам. Темные глаза были умными, рот — выразительным. Из-за небольшого перебора румян щеки казались чересчур яркими по сравнению с ее светло-серым платьем, гофрированным, как греческая колонна с каннелюрами.
Эрнст спустился к обеду в том же блейзере Даунинг-Колледжа. Под него он надел белую крикетку с отложным воротником, двумя треугольниками закрывавшим лацканы. С его холеными белыми руками, которые он положил перед собой на стол, точно лайковые перчатки, с его пристальным взглядом из-за очков в роговой оправе, устремленным на Пола, для игрока в крикет он казался излишне суровым.
Якоб Штокман, коммерсант, чей интерес к жизни сводился, похоже, к еде, был, как предположил Пол, лет на пятнадцать старше жены. У него были отвислые усы, оттопыренные уши и унылые, внимательные свинцовые глаза. Будучи всецело поглощен манипуляциями с ножом и вилкой, он, положив в рот очередной кусочек, отвлекался только для того, чтобы проворчать что-то по поводу своих вкусовых рецепторов или отпустить какое-нибудь цинично-остроумное замечание. Жена то и дело бросала на него беспокойные взгляды.
Как только отец, подняв взгляд от своей тарелки и положив нож и вилку, заметил расстегнутый отложной воротник Эрнста, он выразил протест. Эрнст, двадцатипятилетний мужчина, был отправлен в свою комнату за галстуком. Улыбнувшись с вызывающей снисходительностью, он встал и, многозначительно взглянув на Пола, вышел. Фрау Штокман громко расхохоталась и сказала:
— Знаете, муж так привередлив в мелочах. Он не любит, когда Эрнст ходит без галстука. Мы считаем его педантом, настоящим педантом.
Ее муж протестующе поднял руки.
— А я считаю, что в это время дня Эрнст не должен одеваться для игры в крикет. Я хочу есть, а не в крикет играть. Его одежда для крикета отвлекает меня от еды.
Она оглушительно расхохоталась.
— Тебе бы тоже не мешало поиграть в крикет, старый педант! Я говорю мужу, что ему не мешало бы поиграть в крикет. Тогда бы он не был таким толстым.
Она успокоилась, перестав вращать глазами, поблескивать зубами и презрительно кривить губы, но потом, когда в столовую, надев галстук, вернулся Эрнст, начала все сызнова.
— Послушай, Эрнст, твоему отцу не мешало бы поиграть в крикет! Это пошло бы ему на пользу!
— Отцу поиграть в крикет? Он бы не смог! — сказал Эрнст, дипломатично улыбнувшись.
— Я только говорю, что не хочу, чтобы за едой ты был одет для крикета, — сказал отец, подняв взгляд от супа, струйка коего осталась на двух волосках его усов. — Это отвлекает меня от обеда.
— Ну разве он не обжора! — вскричала фрау Штокман.
— Ну что ж, если хотите, я могу сыграть в крикет, — сказал Эрнст, взяв столовый нож и приподняв его над столом двумя руками, как биту. — Так, посмотрим, нам нужен мяч. Что нам его заменит? А, знаю… — Он взял кусочек хлебного мякиша, скатал его в шарик и отдал матери, велев бросить в его нож-биту. Все это время он через весь стол неотрывно смотрел на Пола.
— Эрнст, что ты делаешь?! — воскликнула мать. — Ты все-таки не в детском саду!
— Нет, конечно! Я играю в очень взрослую игру под названием крикет. Хочешь сыграть? — Он замахнулся, как бы намереваясь бросить в нее шарик. В ответ, покачав головой, она расхохоталась во все горло, после чего, задыхаясь, пробормотала: «Хорошо, я играю!» — и вновь покатилась со смеху, выронив из рук свой столовый нож. Пока мать с сыном пребывали в беспомощном состоянии, герр Штокман, широко разведя руками, посмотрел поверх сей счастливой семейной сцены на Пола, и во взгляде его отразилась милосердная снисходительность. Потом, совершенно неожиданно, и мать, и Эрнст перестали смеяться и утерли слезы.
— Дома вы так же мучаете своих родителей? — спросила Пола фрау Штокман. — Вы так же безжалостны по отношению к отцу с матерью, как Эрнст по отношению к нам?
— У меня нет родителей, — объяснил Пол. — Мать умерла, когда мне было одиннадцать, а отец — когда мне было шестнадцать.
Всем своим видом она выражала готовность извиниться.
— Ах, как грустно, какая жалость, wie Schade! Где же вы, в таком разе, живете?
— В Лондоне, у бабушки.
Помолчав, она грубовато спросила:
— А из какой семьи ваша бабушка?
— Родственники со стороны бабушки у меня датчане. Но дедушка родом из Франкфурта, он был евреем. Скоунеры эмигрировали в Англию.
Эрнст с отцом притихли. Фрау Штокман спросила:
— Когда же они переехали в Англию?
— Пятьдесят лет назад.
— Они ходят в синагогу?
— Нет, конечно. Дедушка уже умер. А бабушка — квакер.
— Ну что ж, тогда вам нечего волноваться, они не евреи, — безапелляционно заявила она. — Ваши родственники — англичане. Здесь, в Германии, евреями считаются выходцы из Восточной Европы — литовские и польские беженцы, — но только не немцы, которые живут здесь уже долгие-долгие годы. Мой муж держит у себя на службе нескольких таких настоящих евреев. Есть среди них очень талантливые. Есть просто хорошие люди. Чистоплотные, вежливые, рассудительные. Я и сама совершаю по отношению к ним множество милосердных поступков. Есть среди них и мои друзья. Давным-давно мои предки тоже приехали сюда из Восточной Европы — из Каунаса, что в Литау. Они были родом из очень культурной семьи.
Герр Штокман и Эрнст сидели с таким видом, точно ждали, когда выветрится неприятный запах.
Спас то, что явно уже превратилось в «положение», неожиданно зазвонивший телефон. Эрнст поднялся, объяснив, что ждет звонка. Герр Штокман сказал:
— Я полагал, что мы собрались на семейный обед с твоим гостем, а не для того, чтобы нам мешал этот аппарат.
Фрау Штокман экспансивно объяснила Полу:
— Друзья Эрнста часто звонят в обеденное время, потому что только тогда и уверены, что застанут его дома. Он так популярен! Но некоторых из его друзей мы у себя в доме видеть не хотим. Мы не всех одобряем. Видите ли, он весь день работает, да и вечерами часто уходит. Но когда мы сидим за столом и обедаем, мужа неизменно раздражает любая помеха.
