Он бросился в траву и погрузился в мечты.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Этим утром Каспар и Клара катались по озеру в маленькой раскрашенной лодочке. Озеро было совершенно спокойно, словно блестящее, тихое зеркало. Временами их курс пересекал небольшой пароход, оставляя за собой широкие низкие волны, которые они разрезали. Клара была в белоснежном платье, широкие рукава ниспадали по красивым плечам и рукам. Шляпу она сняла, а волосы распустила, совершенно непреднамеренно, одним красивым движением. Рот ее улыбался молодому человеку. Она не знала, что сказать, да и зачем говорить.
— Вода такая красивая, точно небо, — обронила она. Лицо ее было безмятежно, как все вокруг — озеро, берега и чистое небо. В небесной сини сквозила благоуханная, мерцающая белизна. Она чуточку затуманивала синеву, утончала ее, делала печальнее, неопределеннее, мягче. Солнце просвечивало сквозь эту вуаль, как в грезах. Во всем чувствовалась робкая медлительность, ветерок обвевал их волосы и лица, лицо Каспара было серьезно, но бестревожно. Некоторое время он энергично греб, потом сложил весла, и лодка, покачиваясь, поплыла по волнам сама собою. Он обернулся, глядя на исчезающий город, на башни и крыши, поблескивающие в туманном солнце, на людей, суетливо спешащих по мостам. Вдогонку им катили телеги и экипажи, с характерным шумом проехал мимо электрический трамвай. Звенели провода, щелкали бичи, слышались свистки и еще какие-то мощные, гулкие звуки. Внезапно грянули одиннадцатичасовые колокола — прямо в тишину и все эти далекие, трепетные шумы. Обоих захлестнула невыразимая радость дня, утра, звуков и красок. Все слилось в одно ощущение, в один звук! Для них, для влюбленных, обернулось одним-единственным звуком. На коленях у Клары лежал букет полевых цветов. Каспар снял сюртук и снова взялся за весла. Тут пробило полдень, и все эти работяги и службисты, точно муравьи, устремились в самых разных направлениях. Белый мост кишмя кишел подвижными черными точками. А как подумаешь, что у каждой из таких черных точек есть рот и сейчас она примется за обед, то поневоле рассмеешься. Сколь же удивительна подобная картина жизни, чувствовали они и смеялись. Теперь и они повернули обратно, в конце концов тоже ведь люди и тоже проголодались; и чем ближе был берег, тем крупнее становились муравьи; потом они вышли на набережную и стали такими же точками, как остальные. Только прогуливались туда-сюда, блаженствуя под нежно-зелеными деревьями. Многие любопытные оборачивались на странную пару — женщину в длинном белом платье со шлейфом и небрежного малого, у которого даже приличных брюк не нашлось и который так дерзко отличен от своей спутницы. Вот так люди обычно негодуют и ошибаются в своих ближних. Неожиданно какой-то человек стремительно шагнул навстречу Каспару. И он действительно имел причины приветствовать его таким манером, ведь был это Клаус, не видевший брата много лет. За ним следом шли сестра и еще один господин, и все поздоровались. Незнакомого господина звали Себастиан.
Симон меж тем сидел едва ли в тысяче шагов от них, в столовой, маленьком помещении, битком набитом едоками. Здесь питался разношерстный люд, которому важно было поесть быстро и дешево. Симон любил именно это место, хотя ни малейшим удобством и изыском оно похвастаться не могло. Ведь и ему приходилось считать гроши. Открыла эту столовую группа женщин, которые именовали себя Обществом умеренности и народного благополучия. И действительно, тамошний посетитель мог рассчитывать лишь на умеренное и не слишком сытное питание. Большей частью все оставались довольны, если не считать мелких, нелепых претензий. Всем, кто здесь бывал, как будто бы нравились обеды, состоявшие из тарелки супа, куска хлеба, порции мяса и овощей, а также малюсенького сладкого десерта. Обслуживание не вызывало нареканий, ну разве что могло бы быть поживее, однако ж, в сущности, шло достаточно быстро, учитывая количество голодных ртов. Каждый получал свою порцию вовремя, хотя и испытывал легкое нетерпение: дескать, хорошо бы еще побыстрее. Бесконечный круговорот: наполнение тарелок, их раздача, поглощение еды. Иной, умяв свою порцию, наверно, жалел, что уже с нею покончил, и завистливо смотрел на тех, кто еще дожидался, когда принесут то, что в общем-то вполне приятно заглотать. Почему все они ели так быстро? Нелепая привычка — есть так быстро. Обслуга состояла из вполне миловидных девушек, нанятых в окрестностях города. Очень недолго они были довольно нерасторопны, но учились не обращать внимания на иные просьбы и выигрывать время, чтобы исполнить совсем уж настоятельные, неотложные желания. Где желающих так много, желания надобно тонко различать и выбирать. Иногда приходила одна из учредительниц столовых, одна из благотворительниц, наблюдала за жующим народом. Приставив к глазам лорнет, изучала еду и тех, кто ее поглощал.
Симон питал слабость к этим дамам и всегда радовался, когда они приходили, ведь ему казалось, будто эти милые добрые женщины посещают зал, полный бедных маленьких ребятишек, чтобы увидеть, как те наслаждаются праздничной трапезой. «Разве же народ не большой, бедный, маленький ребенок, который нуждается в опеке и присмотре? — восклицал его внутренний голос. — И чем плохо, что опекают его женщины, благородные дамы с добрым сердцем, а не тираны в старинном, пусть и героическом смысле слова?» Да, кто только не питался в этой столовой, объединившись в одну мирную семью! В первую очередь ученицы. Разве у учениц есть время и деньги, чтобы обедать в отеле «Континенталь»? Затем носильщики в легких синих халатах и в сапогах, с большими щетинистыми усами и довольно угловатыми ртами. Чем они виноваты, что у них угловатые рты? Иной в отеле «Ройяль» наверняка тоже угловат ртом и носит усы. Правда, угловатость у него сглажена округлостью, но так ли уж много это значит? Были здесь и служанки без места, и бедные писари, и вообще изгои, безработные, бездомные и такие, что даже места жительства не имели. Еще здесь столовались женщины дурного поведения, бабенки со странными прическами, сизыми физиономиями, толстыми руками и наглым, но смущенным взглядом. Все эти люди, а в первую очередь, конечно, кроткие богомольцы, которых тут тоже хватало, держались, как правило, робко и обходительно. За едой все смотрели всем в лицо; никто не говорил ни слова, лишь иногда что-нибудь тихое да учтивое. Такова зримая польза народного благополучия и умеренности. Что-то чудаковатое, простодушное, подавленное и опять же освобожденное сквозило в этих жалких людях, в их манерах, пестрых, как окраска мотылька. Иной здесь вел себя куда аристократичнее, чем знатнейший аристократ ведет себя в аристократических домах. Как знать, кто он, кем был раньше, прежде чем очутился в народной столовой. Разве жизнь не перетряхивала людские судьбы, словно кости в большом игральном стакане? Симон сидел в уголке, вроде как в эркере, ел хлеб, намазанный маслом и медом, и пил кофе. «Больше мне ничего и не надобно в такой прекрасный день. Голубое небо раннего лета ласково глядит в окно на мою золотую еду. Она и вправду золотая. Только глянь на мед: нежно-желтый, сладко-золотой! Это золото так приятно растекается по белой тарелочке, а подцепляя его острым ножом, я кажусь себе золотоискателем, сыскавшим сокровище. Рядом восхитительная белизна масла, затем коричневый цвет вкусного хлеба, а краше всего темно-коричневый кофе в крошечной чистенькой чашке. Найдется ли на свете еда, что выглядит краше и аппетитнее? И она отлично утоляет голод, а мне только и нужно утолить голод и сказать: ну вот, поел. Говорят, некоторые люди превращают еду в культуру, в искусство; разве же я не могу сказать так о себе? Конечно, могу! Только мое искусство скромнее и моя культура деликатнее, ибо я наслаждаюсь малым восторженнее и щедрее, чем они многим и неиссякаемым. Вдобавок я не любитель затягивать трапезы, иначе могу легко потерять аппетит. Для меня главное — снова и снова испытывать желание поесть, вот почему ем я мало и изысканно. К тому же я имею кое-что еще: занятную беседу с все новыми людьми».
