Утром я выходил гулять по нашей эрии, брал свежие газеты, смотрел на молодежь, игравшую в бейсбол и теннис в ближайшем спортивном комплексе. Когда я подходил к дому, я слышал голосок моей супруги:
Иногда выражения были и не такие дипломатичные, но бояться было нечего. Соседи-итальянцы прислушивались и все равно ничего не понимали, но, слыша интонации, полностью ее поддерживали. Это Леночка сражалась со squirrels (с белками). Они съедали у наших соседей помидоры, а у нас подрывали все цветы и грызли бутоны роз. Возле нашего дома растет огромная сосна. Сосна – это их дом, а рядом – наш дом, и, приближаясь к нему, я каждый раз думаю: «My home, sweet home!» Как важно в эмиграции, иметь место, где находятся вещи и книги, привезенные издалека, из молодости, инструменты и картины, документы и журналы со старыми публикациями, фотографии и альбомы старого Киева, фотографии собственных работ и своих родственников, находящихся далеко, работы коллег, с которыми был съеден не один пуд соли, словом, ту частицу культуры, которую мы привезли с собой и очень тщательно храним и для себя, и для своих детей. Мой сын работает с американцами, корейцами и испанцами и целый день разговаривает только на английском. Как только он обзавелся собственной квартирой, он завалил ее русскими книгами и кассетами, и, придя домой усталый после работы, смотрит русские фильмы и читает русские книги.
В нашем соборе по субботам и воскресеньям проводились службы. Однажды я зашел во время службы, сняв шапку (вход был свободным). Было холодно, и я опять ее надел. Тут ко мне обернулись, и я понял, что у них появились большие сомнения насчет моего вероисповедания, так как только в синагоге можно находиться в шапке. В соборе отмечались свадьбы и рождения, а также и траурные события. Отмечались тихо, и о значимости события можно было судить только по количеству приехавших машин.
О бренности нашей жизни мне приходилось рассуждать не только в связи с этим.
КОЕ-ЧТО О БРЕННОСТИ
Как раз в это время ко мне обратился мой знакомый, хозяин проектной мастерской талантливый архитектор – Гедалия Винокуров.
– Я хочу предложить тебе сделать эскизы мавзолеев.
– Каких мавзолеев? – удивился я, так как был знаком только с мавзолеями древних, называвшимися когда-то мавзолами, и мавзолеем Владимира Ильича, лежавшего там в одиночку, правда, предоставившего на небольшое время приют своему грузинскому соратнику. В Америке их бы назвали руммейтами.
– Настоящих мавзолеев, на много тысяч захоронений в штате Нью-Джерси. Заказчик хочет назвать его «Кремлевская стена».
С таким я никогда не встречался. Оказалось, что есть круг людей, обладающих определенными средствами, которые не хотят после смерти ни лежать в земле сырой, ни подвергаться огненному сожжению. Они хотят комфорта и пышности – гранитов, мрамора, лабрадорита. Они хотят больших часовен и хорошего общества. Мне дали возможность ознакомиться с одним таким мавзолеем в штате Пенсильвания – Sunset Memorial Park. Сооружение поражало великолепно выполненным плейером (парковой зоной), гранитными и мраморными стенами, интерьерами из дорогих сортов дерева. Наружные пустотелые стены были толщиной 7,5 метров. Их облицовка состояла из мраморных и гранитных плит, за которыми покоились в три ряда герметичные гробы. На гранитных плитах значились имена и годы жизни усопших, выполненные в бронзе, причем на многих из них была одна дата, что означало, что место забронировано. Плиты располагались в восемь этажей по высоте. Мавзолей, эскизы которого мне предложили разработать, предполагалось построить на 10 000 захоронений.
Мне приходилось сталкиваться с тем, что многие люди заранее заботились о месте и способе своего захоронения. Юрий Сергеевич Панько завещал после кремации развеять пепел по Днепру.
Сергей Довлатов пишет в дневнике: «У Иосифа Бродского есть такие строчки: «Ни страны, ни погоста, не хочу выбирать, на Васильевский остров я прийду умирать…» Так вот знакомый спросил у их общего приятеля Грубина: «Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?» Грубин ответил: «Где живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров». Как известно, Бродский изменил свое решение и завещал похоронить его в Венеции, на кладбище Сен-Мишель.
Многие эмигранты нашли себе вечный покой вдали от родных мест. Я долго стоял на кладбище Пер-Лашез в Париже перед памятником Оскару Уайльду, похороненному вдали от берегов Англии. Памятник был сделан великолепным скульптором Яковом Эпштейном, тоже эмигрантом. Его отец эмигрировал из Польши в Америку, а сам Эпштейн, родившийся уже в Америке, стал знаменитым английским скульптором. Памятник изображал летящего сфинкса и был полон огромного внутреннего напряжения.
Когда я увидел эти мавзолеи, мне стало немножко не по себе. Сотни нетленных захоронений в ряд, поднимающиеся на восемь-десять этажей. Может, во мне говорила консервативность, заложенная во многих религиях – «Из земли вышли – в землю ляжем». Ведь именно процесс погребения дает нам представление о непрерывности жизни – так как закончившие свой жизненный путь уходят в землю, а из земли возрождается все живое, что есть на белом свете. А, может, меня смущала закравшаяся в нас с детства неприязнь к коммунальным квартирам. Возможно, мне была неприятна теснота и недолговечность такого жилья. Мы до сих пор сталкиваемся с захоронением древних, а срок жизни зданий даже по нормам не превышает 100 лет.
Мавзолей должен был состоять из нескольких корпусов, так как рассчитывался на несколько религий. Название «Кремлевская стена» было продиктовано стремлением заполучить ностальгирующих русских заказчиков. Здесь не последнюю роль играли вопросы честолюбия – ведь все знали, что в подлинной кремлевской стене захоронены только крупные деятели Советского государства.
Работая над этими эскизами, я вспоминал совершенно потрясающую по своему драматизму историю Киевского крематория и колумбария. Первым впечатлением, которое я получил от этого проекта, был удар, причем, удар в буквальном смысле этого слова, физический. Дело было так: проектирование этого комплекса поручили Аврааму Моисеевичу Милецкому – ведущему киевскому архитектору. Как всегда, он подошел к работе ответственно, изучил массу зарубежных материалов и создал очень интересный в архитектурном отношении мемориальный комплекс. В это время в мастерской Авраама Моисеевича разрабатывался проект районного Дворца пионеров, и он попросил меня запроектировать солнцезащиту для этого здания. Рисунок солнцезащиты ему понравился, и мы начали обсуждать вопросы ее монтажа. Меня усадили за рабочий стол под макетом крематория. И вот, не знаю уж по каким причинам, макет с подмакет-ником сорвался со стены, и я получил довольно сильный удар по голове, такой, что на минуту потерял сознание. Когда я очнулся, Милецкий хлопотал надо мной, а сотрудники с кислыми лицами стали уверять меня, что это очень хорошая примета.
История создания Киевского крематория была крайне трагичной для всех творческих людей и в первую очередь для авторов проекта. Милецкий пригласил своих постоянных авторов – известных художников и скульпторов Аду Рыбачук и Владимира Мельниченко поработать над проектом. У них, как мы уже знаем, был опыт совместного сотрудничества, они вместе работали над такими проектами, как автовокзал, Дворец пионеров, конкурсный проект мемориала «Бабий Яр». И здесь, как и во всех предыдущих проектах, они внесли свои творческие интересные идеи. Это было заложено и в оформлении залов прощания, и в малые формы – скамьи, гранитные чаши, водные каскады, раковины и фонтаны, оформление колумбария, аллеи плакучих ив. Но самое крупное монументальное произведение, которое они создавали в натуре своими руками, была Стена памяти. Эта стена являлась одновременно и утилитарным сооружением и произведением пластического искусства.
