На том и порешили. В общих чертах.
Правда, когда Джим доставил Салли в темную холодную квартирку, то с приглашением на чашку чая он получил и приглашение наверх, в спальню — перепихнуться на скорую руку. В машине по дороге домой Салли подумала, что если она собирается всю жизнь оставаться очень, очень хорошей, то, наверное, стоит поторопиться и разделаться со всем плохим в себе прямо сейчас. Разумеется, вслух Салли ничего подобного не произнесла, неблагозвучное «перепихнуться» застряло бы в ее распухшем от слез горле, замерло бы на потрескавшихся губах. Просьба Салли прозвучала в более традиционных выражениях. Не бордельный клич, но мольба невесты:
— Мне так нужно побыть с кем-то, хоть немного.
Увы, Джим, по-прежнему дожидавшийся Девушки Мечты, на более чем перепих, был и не способен. Тем не менее секс продолжался достаточно долго, чтобы усыпить Салли; валиум, подсыпанный доброй Сюзи в чай, тоже помог.
Вторая небольшая проблема возникла, когда Джонатан разыскал дом Кушлы. На задворках Лондона. По адресу, который Кушла выдумала от первой до последней буквы. Джонатан стоял у дома, где никогда не бывал, но о котором столько мечтал. Через полуоткрытую дверь его приветствовала симпатичная турчанка, четверо детей визжали у ее ног, пятый прижимался к полуобнаженной груди.
Маленький мальчик в синем лупил маленькую девочку в розовом.
— Нет, не знай я никакая Кушла.
Девочка постарше в школьной форме ударила мальчика в синем.
— Нет, такая здесь нет. Мы жить здесь шесть лет.
Самый старший мальчик треснул троих младших, а маленькая девочка в розовом пнула мать.
— Нет, нет, ошибка нет. Может, вы ошибайся?
Грудной младенец повернул голову, Джонатан заглянул в его чистое невинное личико. И когда голубые младенческие глазки превратились в темно-карие глаза Кушлы, а младенческое гулькание — в похотливый смешок, в темной бездне, бывшей до сих пор сознанием Джонатана, сверкнул крошечный слабенький огонек. Джонатан вдруг задумался, а не совершил ли он и в самом деле ошибку. И когда ребенок рыгнул, и рвота дугой упала на единственный уцелевший костюм, Джонатаном овладело легкое беспокойство.
11
Мне это нравится. Нет, слишком слабо сказано. Нравится? Да я от этого кончаю, черт побери. Непрерывно. Я испытываю оргазм от собственной потрясающей изобретательности. Увы, приходится самой петь себе хвалу, нет свидетелей, чтобы воздать мне должные почести. Будь я благосвенна так, как благословила бы сама себя! Я их уделала. С потрохами. И разделала. Джонатан и Салли разбежались, разлучились, раскололись пополам. Из двух в одном опять получились двое, и теперь уж не в сумме один плюс один, но гораздо меньше. Она заливается слезами, горюет, тоскует. Он ошарашен, уязвлен и ничего не понимает. Ни один, даже самый блестящий план не привел бы к такому успеху. Хотя я всегда и все планирую. Я дотошна. Но, разумеется, до окончательной развязки не знаешь наверняка, что получится. Даже на моей родине события порой приобретают странный оборот. Взять хотя бы меня. Почему бы дочери Ее Величества не довольствоваться беззаботной жизнью в неконтролируемом послушании и своевольном смирении? Но нет. Я добьюсь пришествия царствования моего. И кое-чего еще в придачу.
А пока я добилась поистине блистательного результата. Кланяюсь самой себе — отличная работа! Я наблюдала за ним у дома турчанки и едва не захлебнулась сдавленным смехом, когда отрыжка ребенка молочной кислотой упала на его единственный чистый, отутюженный двубортный костюм. Расцеловала бы себя, так я собой гордилась. Я жаждала расцеловать себя. И поспешила в Ноттинг Хилл.
Преодолев множество ступенек, поднялась на мою башню. Как же я соскучилась по моему настоящему облику златовласой принцессы! Брезгуя лифтом — запахом сырости и грязи, скопившейся в углах, — я взошла по чистейшим, нехоженым ступеням, ощущая, как крепкие скульптурные мускулы возносят меня. Я пританцовывала в такт ликующему ритму пустоты, стучавшему там, где должно быть сердце. Эта славная сердечная полость — поистине неоценимый дар. Тело, состоящее исключительно из мускулов, вен, крови и тканей — и ни щепотки жалости. Мое совершенное тело функционирует без сердца, выживает вне сердца. Я преклоняюсь перед бессердечной формой, воспеваю ее за четкость действий и логику поступков, за то, что ее никогда не одурманит страсть или желание. Прославляю трезвость моего священного сердечного пространства и в завершении церемонии воздаю должное поезду метро, не позволившему фее Сострадания явиться на день моих первых Именин.
А вы думали, я не знаю? Но разве такое возможно? Я ведь сама остановила поезд, подложив на рельсы тело.
Волнуясь, решительно запираю за собой дверь. Дом тих, пуст и безмолвен — мой полый жених, что ждет, когда я наполню его собой. В огромные незащищенные окна льется лондонский свет, отбрасывая на потолок оранжевые блики. Нежно я стаскиваю отсыревшую одежду, обнажая гладкую оболочку моего нынешнего тела. Пальто, туфли, платье, колготки, лифчик и, наконец, трусики. Одежда падает влажной горкой, и я ступаю на прохладные половицы. За окном дождь поливает улицы водой, которая еще грязнее, чем сами улицы, смывая усталых людей в теплые уголки. Несколькими этажами ближе к земле слышно, как автомобильные шины рассекают лужи, как осушают мокрые дороги ради дорогостоящей безопасности водителей, запасшихся аварийной подушкой. Но я выше всего этого, и в моем доме царит тишина. В мое сердечном пространстве — тишина, оконное стекло глушит стук дождя, а гравитация лишает голоса даже уличные сирены.
Но сирена внутри меня не молчит. Обнаженная, я ложусь на голые доски, в их лаковом покрытии отражается моя кожа, в моих лакированных ногтях отражается структура дерева. Мы два в одном — дерево и я. Дерево так же естественно, как и я. И его присутствие здесь столь же неестественно, как и мое. Оно росло не для того, чтобы я его топтала. Ничто не растет с этой целью, хотя многое оказывается под моими подошвами. Я рассматриваю свое отражение. Регулирую зрение, чтобы яснее видеть — чудесная улыбка, безупречная кожа, прекрасные волосы. Комбинация всего того, о чем веками поют в шлягерах — сочетание, воссозданное в девственном великолепии. Изогнувшись, касаюсь ртом плеча; пухлые сочные губы жаждут дотронуться до прохладной кожи, на которой до сих пор не просохла влага внешнего мира. Приоткрываю рот. В комнате холодно, и от моего теплого дыхания по спине пробегает дрожь. Целую левое плечо, потом правое. Левую руку, затем правую. Справедливость всегда при мне, к обеим сторонам моего тела я испытываю одинаковое и трезвое желание. Жадным ртом кусаю предплечье. Вкусовые рецепторы трепещут, распознав мясо. Я изумительна вкусна. Потому что я вообще изумительна, свежа и выхолена. Свободной рукой глажу рыжие волосы, массирую лебединую шею. Я изгибаюсь, чтобы встретиться с собой, я готова.
Руки проворно скользят по плечам, по набухшей груди, к изящному изгибу — моей талии. Ладоням так и хочется задержаться здесь, но остальная часть еще более соблазнительна. И руки не останавливаются. Это гонка, а я — большой приз. Я люблю любить себя, у меня в этом большой опыт. Я тянусь к левой ступне, покусываю изящные ухоженные ногти. Царапаю атласную кожу на лодыжке. Отбрасываю нежность и жадно набрасываюсь на себя — кусаю, лижу, щиплю и царапаю, скручиваю и кровоточу, и блаженствую. Я беру себя. Беру везде. Везде и всегда. У меня это отлично получается. Проделай я то же самое с Джонатаном, его бы сейчас не было с нами. Я дала ему лишь почувствовать, чем он мог бы обладать. Раскройся я Джонатану целиком, он не пережил бы утраты. Я — львица, что рыком приводит себя в готовность; я — жертвенный агнец, что рвет нежную плоть, добираясь до совершенной и блаженной пустоты. Закончив, я готова опять начать сначала. Как я же хороша! И как же мне хорошо с собой трахаться!
