По вечерам ей звонила свекровь и хриплым от счастья голосом сообщала про Султана. И, не меняя мелодии, рассказывала, как хоронила когда-то своего мужа, известного городского физика и бабника.
Наконец, через неделю Лаги почувствовала вкус пищи. Он был горько-соленым.
Все закончилось, и она оказалась одна. Дом, бывший эти дни театром поминок, опустел. Многослойный, накопленный за много дней запах еды. На завтрашний вечер были взяты билеты обратно, к сыну. Завтра Лаги станет думать, как строить свою жизнь. Продолжать существование с полусвекровью в ожидании исчезнувшего полумужа? Перебраться в Ташкент, восстановиться на факультете? Об этом она будет думать завтра. Пока она стоит у окна в вечернем доме из сырцового кирпича. По наружной стороне стекла, где уже сумерки, ползет оса, освещенная кухонным светом.
Дренди-бренди-колбаса, на веревочке оса. Когда веревочка — больно, но не страшно. Тебя дергают и кормят. Колбаса, бренди. «Лаги-опа, нима ош емисизми?»[5]«Джаночка, какая интересная красавица выросла, только худенькая, пусть ему земля будет пухом!» А теперь одна в осеннем доме. Воробьи, поклевав виноградник в голубые зрачки переспелых ягод, давно шумно ушли разорять другие сады. Оса, досеменив до края стекла, унеслась в пустоту. Старый дом еле слышно потрескивал глиняными костяшками кирпичей. Начало. Горько-соленого страха.
Трусость — это недостаток, страх — болезнь. Лаги почувствовала, как заболевает.
Первым симптомом стал ветер; в окна стали заглядывать обугленные жарой листья и ветви, отодвигая изнутри пестрые занавески. От сквозняка закорчилась хищная актиния под закипающим чайником. Луи… са… луи… ссааа… — торопливо зашептал чайник.
Чай — напиток утешения, но если бы его можно было взять, не кипятя в пустом доме. О, чайник — по виду напоминающий отрубленную слоновью голову, а по звуку — хриплого кладбищенского попугая!
Лаги с хрустом выключила слоновью голову, погасила свет и, не дожидаясь, когда в окне проступит рисунок ночного двора, ушла из кухни — спать. Скорее натянуть на голову пыльное одеяло, надежно сомкнуть веки, чтобы сквозь них не проникал ветер. Спи, моя радость, усни. Не думать о ветре. Спи, моя радость, усни. Хруст полиэтилена, плеск маслянистой воды.
Лаги засыпает лицом на север.
Часы на ратуше отбивают восемь ударов, на пестрый циферблат выезжает фигурка Турки в сером тюрбане и магометанских одеждах. Он кланяется и начинает исполнять смешной танец под замедленный Турецкий марш. В мирное, туристическое время сюда приходили толпы детей и иностранцев. Зевак… Сейчас Турка дергал ногами перед пустой площадью в обмылках сугробов.
Войны уже не было. Или еще. И площадь не была совершенно пустой — но женщина, которая шла по ней, неровно дыша и глотая ветер, не была похожа на зеваку. Только однажды она повернулась к Турке, он как раз собирался напоследок поклониться невидимой публике, развеянной по всему концентрационному миру. Женщина не видела Турку, не видела площадь; она не увидела бы и саму себя, поставь перед ней кто-нибудь в шутку зеркало. Но шутников поблизости не было — вот-вот должен был начаться комендантский час, редкие тени прохожих, спотыкаясь, отползали нах хауз. Даже неподозрительная во всех смыслах личность Турки поспешила уехать в свой черный часовой домик. Зверек из семейства грызунов, живший во впалом животе женщины и бесцеремонно требовавший еды, на время затих. Но боль в животе не ушла — зимняя боль растоптанной женщины.
Она вздрагивает, потому что из-за угла на нее почти вываливается высокий смазливый блондин в русской форме. «Фройляйн Луиза!» Да, Луиза, это она.
«Я зовусь Борис, Борис Либерзон, вы меня помните, я друг Дина, должен от него вам что-то объяснить», — начинает он бормотать на почти правильном немецком языке. Да, это Борис, переводчик из комендатуры, друг. Он что-то, торопясь, говорит, пытается схватить за руку. Герр Либерзон, ступайте в казарму и переводите своего Кафку, а я больна, и мой турецкий танец ист цу энде. Так, наверное, она отвечает ему — за гулом ветра не разобрать, за сумерками уже не разглядеть. Сейчас начнется ваш комедиантский час; она разворачивается, чуть не потеряв равновесие, и уходит прочь. Солдат-переводчик бежит за ней; сумерки.
Через час, в разгар тишины, на пестром циферблате колокольчики заиграют «Мальчик резвый, кудрявый» и под заснеженными цифрами возникнет другая фигура. Украшенный розами череп на голом женском торсе с барочными грудями. Прежде чем начать свой повседневный тотентанц, фигура отвесит сверхучтивый поклон. На этот раз — в сторону совершенно пустой площади.
Лаги проснулась, разбуженная болью. Она лежала в чем-то мокром, словно не глаза, но все тело источало слезы. Спазм, снова спазм… Лаги лежала, крепко сжав веки — последнюю преграду между собой и… Она провела рукой по животу, откуда волнообразно исходила боль, и задохнулась от дикого открытия.
Живот был вздут как шар — как полгода назад, до рождения Султана. Не веря, она провела по животу другой, правой, рукой. Не довершив удостоверения, сжала руку в кулак — от нового порыва боли. Оттягивать ее узнавание уже не было смысла — боль роженицы. Она билась в ней, отказываясь сообщать о своей причине и забывая проговорить слова утешения. Лаги охнула и согнула в коленях ноги — все еще боясь открыть глаза.
…В перерывах между болью Лаги замолкала (она все кого-то звала) и начинала безумно вслушиваться. В ушах была тишина, только один раз кто-то вроде тихо пожаловался, что, вот, замерзли лотосы. Лотосы замерзли.
Потом Лаги уже не смогла вслушиваться. Боль, нарастая по законам барабанной дроби, дошла до своего пика. Лаги, хрипло прошептав «мама», полетела, понеслась вперед, вдоль золотых и красно-синих пятен.
Перед рассветом она проснулась. И задрожала — мелко, бесслезно: так захотелось почувствовать рядом, вплотную, твердое тело Юсуфа. Его тело, словно вырезанное из драгоценного дерева, еще хранящего тепло субтропического полдня.
В комнате было темно, но уже можно было разобрать куцую лепнину вокруг люстры и саму люстру, нависшую бесстыдно-голым медузьим животом. В голове вертелась какая-то дешевая песенка, болела поясница, хотелось в туалет — темный домик, обклеенный изнутри позеленевшими портретами индийских кинозвезд.
«Утро красит нежным светом, — по-пионерски дергая головой, пропела Лаги по дороге к включателю. Проверенный способ подбодриться. — Стены древнего Кремля!» И неожиданно вспомнила, как Борис Леонидович, друг отца и переводчик, шутил над этой песней: «Просыпаюсь я с рассветом, а в кармане — ни рубля». Откуда только страх?
Лаги стояла в туалетном домике, прижавшись щекой к пыльной индийской фотографии. Цыплячьей желтизной сочилась не спасавшая лампочка, из ямы пахло чужими. Ни света, ни запаха Лаги не чувствовала, даже своего сердцебиения. Только шорохи во дворе, лязг секатора, как будто подрезали виноградник, и сопение собаки. А еще — плакала какая-то женщина, утирая пьяное лицо пыльными виноградными листьями.
