Лишь спустя много лет, когда ни госпожи Тидьен, ни господина Тидьена уже не было в живых, я почувствовала себя в силах снова посетить пресловутое место событий. Нора прожужжала мне все уши, на сей раз — о предстоящей конфирмации Даниеля, теперь мы встречались во время наших путешествий, и я догадывалась, с каким удовольствием она познакомила бы меня и Додо со своей образцовой семьей. Что ж, теперь могу, сказала я себе, теперь я достаточно сильная. Прошедшее казалось мне далеким, даже развод уже не пугал, я пять лет в одиночку тянула галерею Давида и чувствовала себя вполне уверенно. Я тщательно подготовилась, голову себе сломала, подбирая подарки, даже придумала отговорку, чтобы не идти на мессу: ближайшая церковь находилась на Розенхоф, где все еще жила Сюзанна.
Когда я по телефону рассказала Додо о своем плане, она пришла в ярость. Она решила, что я ее предаю, но я попыталась все разумно ей объяснить. Не насторожится ли Нора, если мы будем постоянно отклонять ее приглашения? «Я еду к ней в первую очередь для того, чтобы у нее не возникло никаких подозрений. Я для нее то же, что и ты. Понимаешь, что я имею в виду?»
Додо не понимала. Ладно, ты знаешь, что делаешь, сказала она наконец. Что до нее, то у Фионы немедленно разыграется очередное воспаление среднего уха. На том мы и расстались.
Я поехала в Пиннеберг и горько пожалела об этом. Это место надо обходить стороной, как чумное.
При этом Нора приложила все усилия, чтобы мне было хорошо и я не слышала ее жалоб: непросто организовать семейное торжество за три дня, да так, чтобы красивый фасад как-нибудь не рухнул. С сыном они вечно о чем-то спорили, а дочка, эта Мириам, оказалась избалованной до предела, между собой дети тоже вечно ссорились — как кошка с собакой, а Нора поселила их в одной комнате, откуда без конца доносились крики и рев, но, наверное, это нормально для семьи, где есть дети.
Ахима я всячески избегала. Мой визит не мог его обрадовать. В понедельник утром я сидела в столовой с его старым отцом, и тут он вошел попрощаться. Мы даже не подали друг другу руки, и он сказал: «Ты — воплощенная благопристойность, Клер. Рад был повидаться». Он лгал, он боялся меня. Нора, впрочем, до самого вечера того понедельника все надеялась, что среднее ухо Фионы придет в норму и Додо появится. Она запланировала провести с нами еще два дня, и я не спешила ее разочаровывать.
Больше двадцати лет между ними двумя я находилась в положении канатоходца. Прежде чем открыть рот, приходилось десять раз подумать. Я приучила себя говорить по возможности на нейтральные темы и далеко обходить опасные зоны. И я очень рада, что сегодняшний вечер не омрачен никакими недоразумениями, хотя Додо изрядно набралась, и я побаивалась, как бы чего не вышло. Она бывает агрессивной, и тогда непросто привести ее в чувство, но все обошлось.
Только бы удалось заснуть. Или просто отключиться, чтобы в голове остались только приятные мысли. Первое время мне это удавалось с Филиппом, я обнимала его, прижимала голову к его спине и успокаивалась. Когда мне снился страшный сон и я просыпалась разбитой, он утешал меня, гладил, пока я снова не засыпала. Наша спальня была моей крепостью, твердыней, я была уверена, что уж здесь-то со мной ничего не случится. Так я когда-то думала. Как же я была близорука!
День второй
Додо
Ну конечно, я снова проснулась с тяжелой головой, обычное дело в последние два месяца. Ненавижу это состояние, из которого выбираюсь ценой большого напряжения. Сизифов труд, каждое проклятое утро — заново, и я спрашиваю себя, почему со мной это происходит — почему вот так разом все трещит по швам. И как это другие идут по жизни без проблем, все преодолевают шутя, пальцем не пошевелят, а квартира оплачена, и счета за отопление тоже, и еда в доме всегда есть. Взять хотя бы Нору. Трудно представить себе, чтобы она каждый раз заливала только жалкие десять литров, а ведь бывает, цена на бензин подскакивает за ночь. И вот стоишь на заправке, а в кармане у тебя ровно сотня, а тебе позарез надо в город, потому что ребенку требуются новые джинсы. Он растет, черт побери! Охотнее всего я осталась бы в постели, и натянула бы одеяло на лоб, и заснула бы, чтобы проснуться годика через три, и — оп-па! — у меня прибыльная работа, и домик с садиком, и богатенький парень на крючке. Он носит меня на руках, и в постели — first class, и забрасывает Фиону шикарными шмотками… Эти дешевые жестяные джинсы от «Альди» — такая дрянь, но что я могу поделать.
Итак, подъем. Чистка зубов. Душ. Нора не любит, когда опаздывают к завтраку. Она стоит на страже порядка во всех сферах жизни. Вчера вечером, после своего так называемого тоста, она опять завела эту песенку. Наши путешествия структурируют ее год, сказала она. Структурируют. Но я-то знаю, что она имела в виду совсем другое и пыталась скрыть свою сентиментальность. Она любит нас. Это то, что она чувствует, но не решается сказать. Может быть, потому, что это слово слишком святое, чтобы применять его к нам. Наверное, она бережет его для своего Ахима и детей. Мне без разницы.
Может мне кто-нибудь сказать, почему вода в этом заведении никогда не бывает по-настоящему горячей? Может быть, ее расходуют Христовы невесты, если им вообще дозволено мыться, заниматься своим телом, трогать грудь и все прочее. Или они моются как кошки. Между прочим, у Норы грудь до сих пор достойна внимания, во всяком случае, когда она появляется вечером в своей блузке. На ее месте я расстегивала бы больше пуговиц, и еще у нее прекрасная шея, и вообще она выглядит лучше, чем хотелось бы мне.
Она как-то изменилась со времени нашего последнего путешествия, внешне, я имею в виду. Стала стройнее. И ее глаза сияют еще ярче, чем раньше. Удивительно, как серые глаза могут иметь такой блеск. «Блеск — Нора», — всегда говорила Ма, а Хартмут каждый раз бормотал свое идиотское: «Что за сияние в нашей хижине!» — когда Нора приходила ко мне, и я готова была его задушить. Ма как-то позже поделилась со мной: она надеялась, что Нора заинтересует его, но эти надежды очень скоро рухнули.
Что мне — черт побери — надеть? Снова свою лучшую вещь, старый добрый кашемировый блейзер, которому уже восемь лет? Клер купила его мне в Лондоне, в «Акваскутуме» на Риджент-стрит, во время нашего первого путешествия, отстегнула больше четырехсот фунтов. И я потом еще целый год ходила с эксклюзивным пакетом из-под него — для понта. Как много забегаловок и ресторанов пережили мы с ним! Не говоря уже о катастрофах, вплоть до самой последней.
Ну почему я не могу держать язык за зубами! Снимала бы сейчас с карточки приличную зарплату и рано или поздно перешла бы в отдел Каннеманна, и уж тогда бы все заткнулись. Но нет, разумеется, Додо Шульц должна дать сдачи, когда Бодо К. Рюкер, этот тупой старый козел, обвиняет ее в ошибочных решениях в коммерческой сфере. С самой серьезной миной он лакомился практикантками, потому что взрослые женщины были не для него. При этом вся его рекламная стратегия для «Сирты» была полный отстой, это признавали все. Но конечно же прикусывали языки, если идея исходила от самого Бодо, хотя от него редко исходило что-то стоящее. А, ладно, что толку все это пережевывать, только желчью исходить. Много всего я бы выплеснула тогда на его лысую башку. Раз уж тебя выгоняют с работы, можешь закусить удила и высказать правду-матку. Но я только злобно взглянула на него и вылетела из его бюро, хлопнув дверью. Все стояли как громом пораженные, глядели как бараны, и никто не думал остановить меня, когда я собирала свои пожитки и, задрав нос, навсегда покидала В&R. Потому что я думала, что покажу ему, старому козлу. И всей его раболепной свите. То, что это я вынудила его заявить о расторжении контракта, дошло до меня только на улице. Сейчас на руках у меня квитанция на последнюю зарплату. Ни работы, ни рекомендаций, ни пособия. И никаких перспектив впереди.
