– Отлично, – сказала Кэрол. – И за то, чтобы мечта не разочаровывала, когда она сбудется. Меня иногда пугает, что все мои фантазии действительно могут воплотиться.
– Очень скоро нам понадобится нотариус, чтобы заверить эти тосты, – с иронией заметила Тэсса.
– Пожалуйста, никаких юристов, – взмахнула рукой Рейчел. – Они постоянно отравляют мне жизнь.
Кэрол подняла бокал.
– За это я безусловно выпью. Один законник уж точно исковеркал мою.
– А знаете что? – сказала Рейчел. В ее голосе послышались задумчивые нотки. – Не могу отделаться от ощущения, что где-то на свете все же есть хотя бы один порядочный мужчина.
5
Чарльз направлялся в сторону заката, словно желая затеряться на фоне багряного неба. Рядом шел весь закутанный Гарри Уордлоу и наблюдал за своим другом. Чуть раньше, во время их разговора, он вытягивал из Чарльза скупые слова буквально силой. Помогло ли Чарльзу то, что он описывал ему его же боль? Как и любой типичный житель Манхэттена, Гарри верил в действенность психоанализа, истово исповедовал эту новомодную религию. Боль нельзя удерживать в себе. Ее нужно освободить, чтобы она могла улететь прочь. А вот Чарльз придерживался других взглядов. Словам он не доверял. Открытые эмоции – опасны. Они делают тебя слабым как раз тогда, когда тебе больше всего нужны силы.
– Если поговорить обо всем, что тебя гнетет, станет легче, – мягко сказал Гарри. – Чарльз, дружище, тебе необходимо выговориться. Освободись от этого, иначе оно разрушит тебя. Ведь уже прошло больше года. Роза не хотела бы, чтобы ты вот так страдал. А ты разве хотел бы, чтобы она так мучилась, если бы умер ты?
Чарльз смотрел прямо перед собой. Прошедший год не ослабил боли его потери, и говорить об этом ему было так же трудно.
– Но, Гарри, ведь ты же знал ее. Знал нас обоих. Нашу жизнь. Как же можно зачеркнуть свое прошлое, свои воспоминания, все то, что делало человека счастливым? Мы гуляли с нею вот так каждый вечер. Она ведь и сейчас идет рядом с нами, тебе не кажется? Вон там, в темноте. Немного в отдалении, чтобы сохранить свою проклятую независимость. Мы разговаривали и были вместе и все-таки врозь… Прости, Гарри… – прозвенел его голос в холодном вечернем воздухе. – Я все еще не в состоянии думать ни о чем другом. Только о ней.
Чарльз на минуту остановился, не в силах продолжать путь. В безумной надежде он огляделся по сторонам, отчаянно стремясь отыскать глазами свою милую спутницу, хотя и понимал, что ему уже никогда не суждено увидеть ее. Пятнадцать лет любви, а в памяти сохранились одни лишь мелкие подробности. Он вспоминал ее привычку теребить шелковый шарфик между большим и указательным пальцами, когда она была погружена в размышления; Скрипичный концерт Мендельсона ми минор, который она играла, когда грустила; тарелки из Италии кричаще-ярких цветов – единственное, что ей удалось сберечь как напоминание о своем детстве. Все это он благоговейно хранит по сей день – и шарф, и кассету с гнетущей душу музыкой в ее исполнении, и тарелки, аккуратно расставленные в ее спальне… но самой Розы, скончавшейся от рака, у него больше нет.
Чарльз вытер слезы.
Гарри схватил его за руку и крепко сжал ее.
– Я так сочувствую тебе, Чарльз. Так сочувствую.
Держа друга за руку, Гарри ощутил, как тот внезапно весь напрягся, словно пытаясь одолеть охватившее его отчаяние. Внимательно глядя на Чарльза, устремившего взор на усыпанное звездами небо, Гарри явственно представил себе, с какими мольбами он обращается к небесам.
Но вот Чарльз вновь зашагал в темноту. Вздрогнув, он передернул плечами, как бы отгоняя от себя злых духов. В молчании друзья направились к старой хозяйственной постройке, призывный свет которой только и был виден в сумерках.
Чарльз нажал на ручку резной двери.
– Нет замка? – удивился Гарри.
– Нет воров, – в тон ему односложно ответил Чарльз, довольный тем, что сумел изобразить подобие улыбки на лице.
– Нам, городским пройдохам, этого никогда не понять.
– Здесь мы и животных знаем по именам.
– А вот имена людей ты забываешь, – рассмеялся Гарри. Шутка эта была давнишней. У самого Гарри была прекрасная память на имена. Чарльз же, напротив, всячески изгоняет их из своей памяти. Потребности в знакомствах он не испытывал никогда.
Их с Розой союз был самодостаточным в гораздо большей степени, нежели у большинства супружеских пар, несмотря на тот факт, что по настоянию самой Розы официальный брак между ними так и не был заключен. И вот теперь Чарльз расплачивался за свое пренебрежение окружающими. Слава Богу, что у него остался Гарри.
Вот уже много лет они друзья. То, что они прямо противоположны друг другу во всем, им не мешает. Католик, мечтатель и мистик-интроверт, Чарльз испытывал лишь одну подлинную страсть, помимо любви к женщине, по которой до сих пор скорбел. Страсть к пустыне, в которой его предки обитали еще до открытия Америки. Он любил индейцев, однообразный пейзаж, кактусы, палящий летний зной и бодрящий зимний холод, багровые закаты и несуетную жизнь, основополагающей ценностью которой является уже одно то, что ты существуешь на свете. И совершенно другой человек – Гарри, типичный городской житель, который всегда стремился быть на людях, в гуще событий, компанейский и честолюбивый член сугубо меркантильного общества, в котором он чувствовал себя как рыба в воде, занимаясь своим бизнесом… живописью. Такое взаимное притяжение противоположных зарядов и дало толчок к возникновению крепкой и прочной дружбы. Обычно Чарльз предпочитал находиться в обществе женщин. С ними ему всегда было легко. Но в своем ровеснике, убежденном холостяке Гарри он нашел друга, которому мог полностью довериться.
– По-моему, гремучие змеи и те несколько более предсказуемы, чем люди, – заметил Чарльз.
Он открыл дверь и включил свет. Это была обыкновенная комната, большая и аккуратно прибранная, как любила Роза. У оштукатуренной стены по-прежнему стояли ее холсты. На стене висел один-единственный бычий череп, выбеленный солнцем, как знак преклонения перед Джорджией О'Киф. В центре комнаты, прямо под слуховым окном, стоял мольберт с последней, так и не законченной работой Розы.
Чарльз подошел к нему, уже полностью овладев собой. Безысходная щемящая тоска отступила, подобно прошедшей болезни, однако он знал, что она еще будет охватывать его вновь и вновь.
– Что она писала? – спросил Гарри.
– Завывание койота в сумерках.
Глядя на это абстрактное изображение, они вдруг отчетливо услышали тот самый протяжный, леденящий душу вой голодного зверя, когда-то вдохновивший художницу на то, чтобы красочно и живо воплотить его. Этюд был выполнен в коричневато-серых тонах, столь характерных для пустыни, однако доминирующим являлся ярко-багровый цвет солнца, исчезающего за горизонтом.
– Очень сильно, – сказал Гарри. – Тут и сама Роза, и пустыня, и голод дикого зверя.
