* * *
Таксист лихо свернул налево, проскочив перед носом набирающего скорость трамвая, заехал во двор и остановился у длинного десятиэтажного здания, очень напоминающего пэтэушную общагу.
— Дальше не проехать — асфальт перекопан.
— Дальше уж и некуда.
Петрович расплатился и выбрался наружу. Я подхватил увесистый «дипломат» и последовал за ним.
На втором этаже было тихо, сумрачно и чисто. Мадам на контроле окинула нас скучающим взглядом, зафиксировала «дипломат» и скорее утвердила, чем спросила:
— В двести одиннадцатую, мальчики?
Мужчина Стрельцов промолчал, а мальчик Петрович ответил:
— В двести одиннадцатую.
Она лениво кивнула.
Мы прошли длинным невзрачным коридором и остановились у двери. Петрович стукнул два раза и, не дожидаясь ответа, вошёл. Я несколько разочарованно вошел следом.
В комнате не было никакого «двойного дна». Ни татуированных русалок, стыдливо одетых в морские фуражки, ни полуголых, увешанных ракушками атлетов, занимающихся перетягиванием каната, ни бассейна с акулами, наконец. Если это и был Бич-отель, то изнутри он выглядел так же убого, как и снаружи. Три убогих кровати, три убогих тумбочки, разваливающийся шкаф и чуть живой стол.
— Здорово, мужики!
— Здорово!
Два парня, развалившись на койке у окна, дулись в карты. Наш визит не произвел на них ни малейшего впечатления, но Петровича это не смутило.
— Танкиста не видели?
— Ты опоздал, старик, — ответил тот, что сидел к нам лицом. Теперь он смотрел на «дипломат» в моей руке и отвечал «дипломату». — Года на три опоздал. Уволился Танкист и уехал в свою Жмеринку. Не выдержат перестройки.
Что-то, видимо, изменилось в его голосе или лице, потому что второй бросил карты, медленно повернулся и пристально оглядел «дипломат».
— А Сенечка? — продолжал допрос Петрович.
— Сенечка на контракт ушел. У Светки устроился. — Сидевший у окна оторвался от «дипломата» и подчёркнуто-безразлично посмотрел Петровичу в глаза.
Петровича ничуть не огорчило отсутствие Танкиста и Сенечки, и я понял, что совершается некий ритуал.
— Ну что, зря, что ли, в такую даль тащились? — бодро пропел он. — Присесть-то у вас можно, старички? Открывай, Эдуардыч.
Парни соскочили с койки и засуетились. Тот, что сидел у окна, явно старший не только по возрасту, но и по статусу, лаконично распоряжался:
— Давай, стол туда сдвинь, сходи стаканы помой. Потом сыр возьмёшь в двести третьей. Вовчик сегодня утром принёс, я видел. Я к Верке за яблоками схожу, вон, мужикам и закусить нечем.
— Ох, сто лет здесь не был, — счастливо улыбаясь, протянул Петрович, когда мы остались одни.
— Куда это они разбежались? — поинтересовался я. — Народ собирать?
— Не собирать, Эдуардыч. Приглашать на чужой газ здесь не принято. Но в известность ребят поставят: мол, пришли два кашалота, посидеть хотят. А приглашать ты будешь, понял? У тебя сколько там?
— Пятнадцать.
— Должно хватить. Здесь сейчас немного народу тусуется, не то, что раньше.
Хозяева номера вскоре вернулись, а следом за ними в дверь заглянул еще кто-то.
— Бося, открывашки нет у вас? Здорово, мужики! Вот, банку с консервами открыть нечем.
— Заходи, старик! Здорово! — отозвался я.
Мы расселись за круглым столом. Водка мощно доминировала над закуской, робко прятавшейся за гранеными стаканами.
Парень, которого называли Босей, взглянул на Петровича.
— Командуй, старик, — кивнул Петрович.
— Бося, утюг у вас или в двести третьей?
— Заходи, старичок! — Я упорно гнул свою линию.
Бося скрутил пробку. Бутылка нависла над ближайшим стаканом.
— Почём наливать?
— Ты чего, Боська, краев не видишь? — удивился пришедший за открывашкой. Но Бося снова смотрел на Петровича.
— Давай, по половинке начнём. Спешить некуда, — степенно проговорил Петрович.
— Забулькало, зазвенело, запахло водкой. Петрович приподнял стакан.
— Ну, мужики, за знакомство.
Выдохнули, отщипнули по кусочку колбасного сыра, закурили.
— Хорошая водка…
— Это уж точно. Не ряженая…
— Градусов сорок есть. А может, и больше…
— А ты на этикетке посмотри…
— Бося, я у вас кепку не оставлял? Здорово, мужики!
— Здорово! Заходи, старик…
Пришедший за открывашкой энергично потер ладони и объявил:
— Между первой и второй промежуток небольшой. Давай, Бося, поливай морякам.
Забулькало, зазвенело, запахло. Выдохнули, отщипнули, закурили.
— Нет, точное не ряженая. Все сорок будет…
— Хорошая водка. Умеют же делать…
— Да наша всегда лучше была, пока не испортили…
— А завод какой? Ты на этикетке посмотри…
— Старик, где-то мы с тобой встречались. Ты в восемьдесят втором на «Ижевске» не работал?
— Нет, — поспешно ответил я. — Я на нем в восемьдесят седьмом с подсмены вахты стоял.
— Что-то ты путаешь, старик. «Ижевск» в восемьдесят пятом разрезали. В восемьдесят седьмом из рысаков один «Александровск» остался.
— А, ну да. Значит, на «Александровске». Двое ребят оттуда, знаешь, потом на «Полесске» были…
Я запнулся на секунду и кивнул:
— Знаю.
В комнате неожиданно воцарилась тишина. Я бросил быстрый вопросительный взгляд на Петровича, но он не отреагировал. Сидел задумавшись и смотрел прямо перед собой, как и все остальные.
Потом разлил по стаканам водку и тихо сказал:
— Давай наш, третий, мужики. За тех, кто в море.
Мы выпили за тех, кто в море, и они еще долго молчали, угрюмо разглядывая пустые стаканы. Может быть, они увидели в них знакомые лица, лежащее на борту судно и неподвижные оранжевые холмики, разбросанные на десятки миль по успокоившейся синей глади… Я ничего такого не видел, поэтому облегченно выдохнул, когда Бося снова взялся за бутылку.
А потом началось погружение…
* * *
— …Мы там стволы грузили, красное дерево. Здоровенные, с трамвай… А на Цейлоне, сам знаешь, нищета. Старший стивидор у них сто долларов получал, и не в месяц, а в жизнь. За банку сгущенки можно было весь остров поиметь, невзирая на пол и положение в обществе. Ну, примерно, как у нас сейчас. Мы у местных камушки брали, потом в Европе скидывали. А толпа там маленькая, худая, но добрая. Муху прихлопнешь — они в слезы: «Аи, зачем прадедушку убил!» Короче, загрузили пароход по самое некуда, в Аравийском море в шторм попали…
