Я стояла посреди кухни и ждала, чтобы мама отвела меня, но она все плакала и плакала. Плакала. А стоило ей чуть-чуть успокоиться, вступала бабушка. Тут и мама снова начинала. Можно было подумать, что в то утро в маме и бабушке была заключена вся мировая скорбь. В то утро они как будто спрятались от бомб в погребе во время войны. А я все стояла и стояла перед ними — одетая в пальто, чтобы показать, что времени совсем не осталось, но это не помогало. В какой-то момент мама, плача, встала, как зомби, со стула и взяла меня за руку. Другой рукой она взяла за руку свою мать и уложила нас на кровать. Я оказалась между ними, в самом сердце трагедии. Лучшее место в зрительном зале на представлении со звуком долби-стерео. Тут они обе снова зарыдали. И потекло, и полилось, и размокло, а мне все сильнее хотелось отправиться в школу. Я не должна была оставаться внутри семейного пузыря слез, сосуда скорби, бездонного мешка безумия. Внутри проклятого удушающего пузыря. Убивающего, наполненного сверхтоксичной жидкостью. Готового взорваться ядра термоядерного семейства. И я взорвалась и прорвала пузырь. Взорвалась и заплакала, а потом закричала. Стала обзывать маму и бабушку. Хотела выцарапать им обеим глаза, чтобы перестали плакать, прекратили тревожить меня взглядами. От этих взглядов у меня вечно холодеет в животе.
— Мамуля! Мамочка! Умоляю тебя! Проводи меня в школу! Идем, а то я опоздаю, ну мама же! Умоляю! Прошу тебя!
Я стояла на коленях, молитвенно сложив руки.
— Мамуля! Ну быстрее же! Пойдем!
Проходит несколько секунд ожидания — таких же долгих, как время ожидания в ресторане Штейнберга в вечерние часы, мама вытирает слезы — слезы безумной женщины — и встает с постели. Надевает помятый бежевый плащ и ведет меня в школу. Всю дорогу я иду очень быстро. Почти бегу, так что маме приходится удерживать меня за руку. Ладонь у нее мягкая, как сырое тесто, как непропеченный пирог.
— Быстрее, мама, быстрее! Ну скорей же! Я опоздаю.
Но она словно не слышит. Идет все так же медленно. Как будто нарочно. Никогда дорога мимо церкви Пресвятой Девы Марии, которая в тысячу раз больше меня, и таверны, битком набитой старыми алкашами, не казалась мне такой мучительно длинной. Я шла и ругалась ужасными, гадкими словами, и тянула маму за руку — за ее вялую, как слоеное тесто, руку, и все сквернословила и ругалась. Прошло бог знает сколько времени, и мы наконец добрались до школы. Но когда я подошла к дверям своего класса на втором этаже, было уже слишком поздно. Дети и учительница ушли. В классе никого не было. Вообще. Ни единой живой души. Одни только стулья, парты, доски и мерзкие рисунки, которые словно издевались надо мной. Мир под моими ногами рухнул. Внутренности вывалились наружу. Я словно наяву услышала, как с жутким грохотом упал на пол пустой желудок. Сердце скользнуло к коленкам, за ним последовали другие органы: поджелудочная, кишки, печень, почки. Мама молча смотрела на меня. Она затихла и поблекла.
— Скажи что-нибудь, мамочка! Хоть что-нибудь! Все это из-за тебя со мной случилось! Ты виновата!
Но она молчала. И тогда я начала лягать ее и бить кулаками. Я так разозлилась, что хотела пробить ее тело насквозь. Будь у меня лазерный меч Люка Скайуокера, сверкающий, как телевизионный экран в темной комнате, и шумный, как старая морозилка, я бы разрезала ее надвое, мою мать, чтобы сжечь в священном огне ее тайное злое «я». Но меча не было, вот я и дубасила кулаками изо всех сил, но попадала в пустоту. Мама и вправду словно бы отсутствовала на этом свете. Бэмс! Мама стала голограммой. Нет, хуже — всемирной катастрофой.
— Я тебя ненавижу, мамочка! Ненавижу! Если б ты знала, как ужасно я тебя ненавижу! У меня даже пупок болит! Надо было мне повеситься на пуповине, как только я выбралась из твоего живота! Я должна была!
В этот самый момент мимо нас прошел мой бородатый учитель. Он услышал ужасные вещи, которые я говорила маме, и подошел к нам.
— Что случилось? Что такое, малышка Сисси? А я-то не знал, куда ты подевалась. Я был уверен — ты ни за что не пропустишь урок физкультуры…
Он наклонился еще ближе ко мне, продолжая говорить.
— Ты ведь любишь физкультуру? Ты здорово все делаешь на моих уроках, так ведь?
Я понимала, что он просто пытается отвлечь меня, переключить на другое, успокоить. Я наклонила голову — не хотела смотреть ему в глаза. Не могла допустить, чтобы он увидел мои глаза, когда я злюсь и из них просто искры сыплются. Вот я и уставилась вниз, на свои туфли. Мои чудесные туфельки «Пепси» — они делают меня выше на несколько сантиметров и приближают — самую малость — к миру взрослых. Ох ты господи! Мне и расти-то смысла нет — я маленькая, но мне уже стукнуло сто веков.
— Идем со мной, Сисси. Пошли.
Он нежно берет меня за руку, и мы уходим. Я оборачиваюсь и смотрю через плечо на маму. Она неподвижно стоит на месте, смотрит в пол, сунув руки в карманы жеваного бежевого плаща, длинные черные волосы закрывают ей лицо, плечи поникли, словно она не в силах выдержать вес своего изможденного тела. Я смотрела на маму, пока мы не свернули за угол коридора. В тот момент мне хотелось, чтобы этот угол оказался главным перекрестком всей моей жизни. Чтобы все было не зря.
Бородатый учитель привел меня в физкультурный зал. Все мои одноклассники уже были там — бегали по кругу, как чокнутые в психушке. Он помог мне раздеться и натянуть спортивную форму. Взял мою ладонь в свою и сказал:
— Давай, Сисси, пошли! Побегаем вместе.
И мы с моим чудесным учителем долго-долго бегали вместе. Он ни на секунду не выпускал мою руку, не отпустил, даже когда урок закончился, и снова помог мне переодеться. Когда учительница пришла забрать свой второй класс, он на несколько секунд задержал меня в гимнастическом зале. Когда учительница увела детей, он долго смотрел мне в глаза, потом наклонился и обнял — сильно-сильно-сильно. И сказал: Я знаю, как тебе тяжело, Сисси. Знаю. Мой пустой желудок встал на место, и сердце тоже, и поджелудочная железа, и кишки, и печень, и почки. Все вокруг снова стало казаться нормальным. Но только казаться. Я задыхаюсь, сидя за своей ободранной партой. Легкие заглатывают слишком много воздуха. Меня как будто заперли в трубе, и я тщетно скребу ее ногтями — металл не поддается. Я дышу все шумнее. Я должна что-то сделать — попросить ребят приготовить для меня гроб или пусть отведут меня к врачу…
Я поднимаю голову, хочу сказать учительнице про приступ астмы и что мне нужно к доктору, и вижу ее. В дверях. Она. Снова она. За стеклом. Приклеилась к нему лбом, носом, щеками. В глазах страх. Мотает головой, как безумная. Черные волосы завесой упали на лицо. Похожа на заключенную, только вместо камеры — коридор начальной школы. Внезапно я понимаю. Вернувшаяся с недавних пор бессонница. Отказ от еды. Странные слова, которые она сказала мне вчера вечером, когда мы смотрели телевизор: Поговори с Бернаром Деромом. Объясни ему, что я тебя люблю. Ну давай же, скажи ему. Вот оно что. То самое. Безумие захватывает ее мозги. Вспышка, которая вот-вот случится там, за стеклом двери второго класса начальной школы.
