Генри говорил со мной об ужасной вульгарности Джун. Я понимаю, что ей не хватает гордости. Вульгарность оскорбительна, но она дарит человеку свободу. Джун не демоническая женщина. Жизнь — вот демон, повелевающий ее жизнью, в Джун кипит неутолимая жажда ощутить ее горький привкус.
После того как у нас побывал Генри, я начала метаться по дому, как тигр в клетке, убеждая Хьюго, что мне необходимо уехать. Он пытался возражать:
— Ты просто устала!
Но в конце концов Хьюго, как всегда, все понял и уступил. Дом действительно душил меня, я не могла никого видеть, я не могла писать и отдыхать тоже не могла.
В воскресенье Хьюго вывел меня погулять. Мы нашли несколько очень больших и глубоких кроличьих нор. Он шутливо пытался уговорить нашу собаку Бенко сунуть туда свой нос и раскопать их. Я вдруг с пугающей ясностью почувствовала, что на меня что-то давит, как будто я сама оказалась в такой норе и задыхаюсь. Я вспомнила, что мне много раз снились сны, будто какая-то сила заставляет меня ползти по собственному желудку, как змея, проползать в какие-то туннели и отверстия, которые слишком малы для меня, а последний проход был всегда меньше всех остальных, и напряжение так возрастало во мне, что я просыпалась. Я стояла перед кроличьей норой и кричала, чтобы Хьюго прекратил свои шутки. Мой необъяснимый гнев очень его расстроил. Это ведь была просто игра, да и то с собакой.
Теперь, когда чувство удушья от всего окружающего окончательно сформировалось и стало невыносимым, я просто не могла больше оставаться, я должна была уйти. Ночью, в объятиях Хьюго, решимость несколько ослабла, но все приготовления уже были сделаны. Готовилась я небрежно, что было совсем на меня не похоже. Совсем не беспокоилась о внешности, об одежде. Я ушла второпях. Я ушла искать себя и место Хьюго в моей душе.
Сонлуп, Швейцария. Я пишу Хьюго:
Поверь мне, когда я говорю о том, чтобы выжать из себя все инстинкты, сжечь их тем, что уже пережито, — это лишь слова. Существует множество инстинктов, которые невозможно пережить, потому что они разложились и сгнили. Генри не прав, когда презирает Д. Г. Лоуренса за то, что тот отказывается погружаться в совершенно необходимые печаль и несчастье. Первое, что сделали бы Генри и Джун, — это окунули бы нас в бедность, голод и однообразие, чтобы мы ощутили их страдания. Слабее всего мы наслаждаемся жизнью, когда позволяем жизни себя хлестать. Побеждая несчастье, мы создаем для себя такую независимость на будущее, о которой никто и не догадывается. Когда ты уйдешь из своего банка, дорогой, мы с тобой познаем такую свободу, которой еще никто не знал. Мне уже немного надоело это русское барахтанье в боли и печали. Боль — это то, что надо преодолевать, а не то, в чем можно погрязнуть.
Я приехала сюда, чтобы найти в себе новые силы, и я нашла их. Я борюсь. Сегодня утром я видела силуэты молодых, высоких, сильных лыжников, все они были в тяжелых ботинках, и их медленная победительная поступь казалась символом прихода новой мощной энергии. Поражение — это лишь один из периодов моей жизни. Я должна завоевывать, я должна жить. Прости меня за те страдания, которые тебе пришлось пережить из-за меня. Могу только сказать, что страдание никогда не бывает бесполезным.
Я лежу в постели в полусне, притворяясь больной. Крепость спокойствия, которую я воздвигла против наплыва идей и против лихорадки, вдруг охватившей меня, подобна заре. Я сплю на заре, и мои мысли настойчиво давят на меня. Я медленно пытаюсь что-то понять. И начинаю понимать: Джун, ты разрушила реальность. Твоя ложь для тебя не ложь, она — лишь то состояние, которое ты хочешь пережить. Ты предпринимаешь гораздо больше усилий, чем любой из нас, чтобы пережить иллюзии. Когда ты сказала своему мужу, что твоя мать умерла и что ты никогда не видела своего отца, что ты росла без родителей, — ты просто хотела начать жизнь из ниоткуда, не опираясь на свои корни, чтобы иметь возможность окунуться в собственные фантазии.
Я пыталась проникнуть в этот хаос мыслей и чувств Джун не с помощью прямолинейного мужского ума, а с помощью глубины, неопределенности и многословности, которая свойственна только женщинам.
Генри говорил:
— У Джун слезы наворачиваются на глаза, когда она говорит о твоей щедрости.
И я видела, что он любит ее за это.
Из его романа мне стало ясно, что щедрость Джун на него не распространялась — Джун постоянно мучила его, зато ее щедрость распространялась на Джин, потому что Джин была просто переполнена ею. А что же она делает для Генри? Она унижает его, морит его голодом, портит ему здоровье, заставляет страдать, а он при этом процветает и пишет свои книги.
Делать кому-нибудь больно сознательно, да еще знать, что это необходимо, — вот что я просто не могу выносить. У меня нет такой смелости, как у Джун. Я стараюсь изо всех сил уберечь Хьюго от лишнего унижения. Я не играю на его чувствах. Только дважды в моей жизни страсть оказывалась сильнее жалости.
Моя тетя научила нашего повара готовить морковное суфле, а повар научил нашу служанку Эмилию. Эмилия готовит теперь это суфле к каждому праздничному обеду. Она приготовила его и для Генри с Джун. К тому моменту они уже были вполне очарованы всеми странностями Лувесьенна, разнообразием красок, странностью моей одежды, тем, что я была им еще не совсем знакома, запахом жасмина и открытыми каминами, в которых я жгла не дрова, а корни деревьев, похожие на сказочные чудовища. Суфле выглядело как какое-то экзотическое блюдо, и они ели его, как некоторые пробуют икру. Еще они ели картофельное пюре, взбитое с сырым яйцом. Генри ужасно привередлив, поэтому ему стало немного неуютно, как будто его не покормили как следует. Кусок мяса на его тарелке был вполне реальным и очень сочным, но аккуратно обрезан по краям в форме круга; я уверена, что Генри просто не понял, что это мясо, он его не узнал. Джун была просто в восторге. Когда Генри узнал нас немного лучше, то спросил, всегда ли мы так питаемся, выражая искреннее беспокойство о нашем здоровье. И тогда мы рассказали ему о том, из чего сделано пресловутое суфле. Мы очень смеялись. Джун бы на нашем месте навсегда сохранила это в тайне.
Однажды утром, когда у нас гостил Генри, уставший от постоянного недоедания, беспорядочного и небрежного питания и заплеванных столиков кафе, я попыталась угостить его хорошим завтраком. Я спустилась на первый этаж и разожгла огонь в камине. Эмилия принесла на зеленом подносе горячий кофе, кипяченое молоко, яйца всмятку, мягкий хлеб и свежайшее масло. Генри сидел у камина за полированным столом. Все, что он сказал в ответ на мои старания, — что он мечтает о бистро за углом, цинковом прилавке, пустом зеленоватом кофе и о молоке, в котором полно пенок.
Я не обиделась. Я просто подумала, что он просто не привык наслаждаться тем, что было для него непривычно, вот и все. Я могла бы без конца огорчаться, но всякий раз возвращалась к хорошему кофе на лакированном подносе, поданном к завтраку. Всякий раз возвращалась к шелковым чулкам и духам. Роскошь для меня не является необходимостью, но красота и добротные вещи — да.
