В тот роковой день Сузан сидела на стуле как-то особенно возбужденно. Она то поправляла прическу, то ворот платья, и грудь ее вздымалась выше, чем обычно.
Пока она ерзала, я объяснял студентам про влияние Ницше на Горького. Только я сказал: «Идеи автора „Also Sprach Zaratustra“[53]оставили свой след на внешнем облике Максима, позаимствовавшего усы у Фридриха», — как декольте девушки зашевелилось, и из него выползло что-то пестрое.
Я присмотрелся. То был маленький попугай с кривым клювом, похожий на Ясера Арафата.
— Какой прелестный пэт! — воскликнул я.
— Это мой новый друг, — улыбнулась Сузан. — Я купила его, чтобы он составлял мне компанию. Мне хотелось иметь рядом со мной милое существо, о котором я могла бы заботиться.
— Как его зовут?
— Кадавр.
— Тьфу тебе!
— Я назвала его в честь «Философии общего дела» Федорова. Вы так интересно нам про него рассказывали на прошлой неделе.
Видимо, кличка была намеком на человеческие трупы, которые по смелой мысли философа когда-нибудь да будут вращаться на околоземной орбите в ожидании лучших дней.
— Профессор, вы не против, если Кадаврик посидит со мной на семинаре? Я живу одна-одинешенька, и мне не на кого его оставить. — Изумрудные глаза Сузан налились слезами. — Мой малыш очень тихий, он никому не помешает. А дома он будет повторять мне ваши лекции вашим же голосом!
Я, конечно, согласился, не подозревая о коварных планах семинаристки.
Каждый день Сузан приходила на занятия вместе с попугаем, уютно сидевшим у нее за пазухой. Иногда, впрочем, он вылезал оттуда и карабкался по ее бюсту, чем приводил в движение мужскую половину класса.
Прошел месяц. Кадавр стал как бы почетным участником семинара и иногда подавал (мой) голос во время дискуссий.
— Ваш пэт весьма неглуп, — заметил я однажды Сузан.
— Спасибо, профессор, вы очень добрый.
— Наверное, он требует за собой тщательного ухода. Как часто вы чистите его клетку?
— А он не живет в клетке. Кадаврик такой деликатный, что я никогда бы не стала держать его за решеткой.
— Где же он спит?
Зеленоглазка только этого и ждала.
— В кровати со мной.
— Вы не боитесь его раздавить? — ахнул я.
— Ну что вы, профессор. Я всегда сплю обнаженной, так что если ночью случайно касаюсь какого-нибудь его перышка, то сразу же это чувствую и переворачиваюсь на другой бок.
В своем воображении я перенесся туда, куда не надо, и моя горячая хакеновская кровь забурлила.
Я пал.
Девушка из среднезападной семьи (отец — фискал, мать — страховой агент), Сузан была польщена, что профессор был ею прельщен. Она охотно отдавалась мне в университетских контекстах: кабинете, библиотеке, туалете. Но от сеансов страсти на дереве столов и линолеуме полов у меня начала ныть спина. Мне захотелось перенести наши встречи в более комфортабельные условия.
В ответ на предложение провести ночь у меня дома Сузан заявила, что в принципе согласна.
— Но только если ты урегулируешь наши отношения.
Эти слова меня насторожили.
— Пожалуйста, объясни мне свою мысль.
— Кровать — поле деятельности молодоженов. Пока ты не попросишь моей руки, я не могу заниматься с тобой любовью под пуховиком на матрасе. Делать так значило бы, что я должна пойти против своих глубоких нравственных убеждений.
— Мать мою! Сузан, я же считаюсь сыном кафедры. Рано мне еще думать о конжугальных кандалах! Придвинься ко мне, моя милая, и я покажу тебе любовный класс, пусть даже на этой скромной скамейке (наш разговор происходил на кампусной лужайке).
И действительно, несмотря на труд и блуд, ни одна морщина не безобразила тогда мои светлые черты. Впрочем, как и сейчас. Воззритесь: мои поры чисты до сих пор. Причем без гормонов из эмбрионов! Зато дома на чердаке у меня висит фотография, сделанная лордом Сноудоном, где я похож на Кита Ричардса двадцать первого века.
Так или иначе Сузан ударилась в слезы. Прелестница продолжала рыдать и до, и во время, и после.
После пяти недель плача я уступил ее мольбам с характерной для альфы-мужчины добротой к слабой, сопливой женщине.
— Ладно уж, Сузи, быть тебе моей благоверной.
— Мерси, милый!
Матушка попыталась убедить меня отложить брак и подержать аспирантку в любовницах хотя бы пятилетку, но тут дала о себе знать моя сила воли.
— Хочу любить на мягком! — крикнул я.
Накануне свадьбы мать имела с Сузан беседу, в которой посоветовала ей следовать примеру Китти Толстого, Кроткой Достоевского, Душеньки Чехова и других жертвенных жен русской литературы.
Затем матушка поговорила со мной.
— Почему твоя девица все время улыбается? — спросила она, опрыскивая дезодорантом кресло, в котором до этого сидела невеста.
Я откинул волосы со лба характерным жестом.
— Наверное, она стеснялась, и от этого ее рот исказила гримаса вежливости. Некоторые люди, например японцы, ощериваются в ситуациях, где им не смешно, а страшно.
— Да она просто истеричка!
— Ты преувеличиваешь.
— Не знаю, не знаю. Я ей говорю: «Решение моего сына вступить с вами в брак — это трагедия», а она ухмыляется.
— Может, это манеризм?
— Боже мой, Роланд, какой ты наивный!
— Я потерял наивность вместе с невинностью.
— Не об этом речь. Я хочу, чтобы ты услышал, как эта каракатица вела себя со мной. С твоей матерью!
— Dites-moi, ma petite baby mère.[54]
— Ну хорошо, мисс Сузан, говорю я ей, раз вы хотите выйти за моего сына замуж, подумайте о том, какими должны быть ваши приоритеты в семейной жизни. Трепещите над Роландом! Убейте своих родителей, убейте детей, убейте себя наконец, но чтобы у него все было хорошо! Ужин чтоб был на столе, а дом в чистоте. Если не умеете готовить, объясняю, то надо научиться. Путь к сердцу Роланда лежит через его пищевод. Помните, что любовь мужчины быстро исчезает, но аппетит остается. Так что бросьте университет, советую, у вас теперь будут дела поважнее. Сядьте за поварские книги — этим вы, быть может, спасете ваш опрометчивый брак. А она смеется, представляешь? Ты ей скажи, чтобы она бросила свои штучки. Если уж ей удалось поймать первородного фон Хакена-Харингтона, то пусть радуется, но про себя.
— Конечно, maman.
— А не то я сотру улыбку с ее лица!
