Это была единственная английская песенка, которую она знала.
Стоя на палубе парохода, я оглянулась и увидела огни города, качающиеся вверх и вниз. Только тогда я впервые по-настоящему поняла, что уезжаю. Дядя Бо сказал ну вот ты и уезжаешь и я отвернулась чтобы никто не видел моих слез — они текли по лицу и падали в море, как капли дождя — прощай, малютка Тинки — и далекие огни города, качающиеся вверх и вниз…
Он стоял на пороге. Я видела его силуэт в проеме двери.
— Который час? — спросила я.
Он сказал:
— Половина шестого. Я отправился сюда сразу же, как получил ваше письмо.
Он подошел к кровати и потрогал ладонью мою руку. Он сказал:
— Да вы просто горите. Вы действительно больны.
— Похоже, что так, — боль в горле мешала говорить.
Он вынул из кармана коробок спичек и зажег газ.
— Господи, тут не очень-то весело.
— Они все такие, эти комнаты, — сказала я.
Купленное мною нижнее белье свешивалось со спинки стула.
— Я накупила столько всего, — сказала я.
— Вот и хорошо.
— И я должна немедленно освободить эту комнату.
— И это тоже очень хорошо, — сказал он, — жуткое место.
— Самое скверное, что здесь ужасно холодно. А куда вы уходите? — не то, чтобы меня это очень волновало. Мне было слишком худо, чтобы думать о чем-либо.
— Я вернусь через десять минут, — сказал он.
Он вернулся с кучей свертков — стеганое пуховое одеяло, бутылка красного вина, виноград, холодный цыпленок..
Он наклонился и поцеловал меня. Его лицо было холодным и гладким. Меня бросало то в холод, то в жар. Когда высокая температура, руки и ноги то легче пушинки, то тяжелее пудовых гирь, то становишься маленькой, то распухаешь до невероятных размеров, и как будто все время поднимаешься по бесконечной крутящейся лестнице.
Я сказала:
— Осторожней. Можете заразиться.
— Ну что ж, — сказал он, — ничего не поделаешь.
Он сел рядом и закурил сигарету. Сама я курить сейчас не могла, но мне нравилось смотреть, как он курит. Почему-то сразу стало казаться, что я знаю его давным-давно.
Он сказал:
— Послушайте. Завтра мне надо будет уехать, но я вернусь на следующей неделе. Сегодня вечером, в крайнем случае, — завтра утром, я пришлю своего доктора, чтобы он осмотрел вас. Его зовут Эймс. Он отличный малый, вам он понравится. Спокойно выздоравливайте и, главное, ни о чем не грустите, напишите мне.
— Завтра мне надо будет искать комнату, — сказала я.
— Не думаю, — ответил он, — я поговорю с вашей домовладелицей и попрошу Эймса тоже с ней поговорить. Все будет в порядке. Не думайте об этом.
— Я отнесу еду вниз, — сказал он.
Он вышел. Теперь комната выглядела по-другому. Она как будто стала больше.
Через некоторое время вошла хозяйка и поставила на стол откупоренную бутылку вина и тарелку супа, не говоря ни слова. Я съела суп, выпила два бокала вина, а потом уснула.
3
В холле стоял черный стол на гнутых ножках, а на нем — часы с квадратным циферблатом, стрелки которых показывали пять минут первого, и искусственное растение с глянцевитыми красными листьями. Я не могла отвести от него взгляд. Оно как будто гордилось собой, своим бессмертным великолепием, словно знало, как замечательно подходит к этому дому, и к улице, и к остроконечной чугунной ограде.
Из кухни вышла хозяйка.
— Вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы завтра выехать, мисс Морган?
— Да, — сказала я.
— Это все, что я хотела узнать, — сказала она.
Но она не уходила, а стояла, уставясь на меня, поэтому мне пришлось спуститься вниз и надеть перчатки на пороге. (Настоящая леди всегда надевает перчатки, прежде чем выходит на улицу).
Мужчина и девушка целовались, прислонившись к ограде на Брюнсвик-сквер. Они неподвижно стояли в тени, их губы были сомкнуты. Они напоминали жуков, прилипших к ограде.
Я вынула из сумочки зеркальце и рассматривала себя, пока не подъехало такси.
Ну нельзя же всегда выглядеть грустной. Просто вспомни какую-нибудь смешную историю, ладно?
Но единственная смешная история, которую я помнила, была про приходского священника. Он рассмеялся и сказал:
— У вас шпилька торчит из прически, и это портит вашу безупречную внешность.
Когда он поправлял шпильку, его рука коснулась моего лица. Я попыталась собраться с мыслями и напомнить себе, что вначале он мне не понравился. Но ведь это было так давно, подумала я, и прекратила свои попытки.
— Доктор Эймс замечательный, — сказала я, — он в два счета справился с хозяйкой.
Я все еще чувствовала на лице его прикосновение.
— Вы часто болеете зимой? — спросил он.
— Да, прошлой зимой так тоже было, — ответила я, — а в первую зиму я совсем не болела. Я даже не слишком мерзла. Говорят, что так всегда бывает, — холод начинает пробирать тебя только на следующую зиму. Но прошлой зимой у меня был плеврит, и компания из-за этого оставила меня в Ньюкасле.
— Одну? — сказал он. — Это никуда не годится!
— Да, — согласилась я, — ничего хорошего. Я там пробыла три недели, а казалось — сто лет.
Я не чувствовала вкуса пищи, которую ела. Оркестр играл Пуччини[16]и еще какие-то мелодии, которые я как будто уже слышала когда-то. На своем лице я все еще ощущала прикосновение его пальцев. Я все время старалась представить себе его жизнь.
Мы вышли на улицу. Такси, и фонари, и люди, спешившие мимо, стали двоиться, как будто я была пьяна. Мы остановились у его дома на Грин-стрит[17]. Мне показалось, что темные окна смотрят на меня настороженно и недружелюбно.
— Я ждал от вас письма всю неделю, — сказал он, — а вы так и не написали. Почему?
— Мне хотелось узнать, напишете вы мне или нет, — ответила я.
Обтянутый ситцем диван был мягким. На ткани был рисунок из мелких голубых цветов. Он положил руку мне на колено, и я подумала:
«Да… да… да…» Иногда так бывает — все исчезает куда-то, остается одно только это мгновенье.
