Несмотря на то что первый дождь пришел с запозданием, начался он внезапно. Весь день, как обычно, жарило солнце, и мир, казалось, изнемог, опаленный его огненным дыханием. Птицы, щебетавшие поутру, примолкли. Душный воздух был неподвижен — лишь дрожало знойное марево. Деревья стояли поникшие. Но вот совершенно неожиданно поднялся сильный ветер, и небо потемнело. В воздух взметнулись тучи пыли и сухие листья. Раскачивались и гнулись под ветром кокосовые пальмы; они были похожи на бегущих великанов с развевающимися длинными волосами.
Слуга Уинтерботтома Джон метался по комнатам, закрывая двери и окна и подбирая с пола бумаги и фотографии. Резко и сухо прогремел среди сумятицы звуков гром. Мир, очнувшийся от забытья предшествовавших месяцев, снова наполнился жизнью, в воздухе повеяло запахом молодых листьев. Уинтерботтом, стоя у перил своей веранды, тоже ощущал себя заново родившимся. Он подставил лицо порывам ветра, норовившего запорошить глаза пылью, и в кои-то веки позавидовал туземным ребятишкам: они бегали нагишом и пели, приветствуя дождь, который вот-вот должен был хлынуть.
— Что они поют? — спросил он у Джона, выносившего теперь с веранды шезлонги.
— Они, дети, поют: дождик-дождик, приходи скорей.
Еще четыре малыша прибежали с той стороны, где были жилища слуг-туземцев, и присоединились к ребятне, резвившейся на лужайке перед домом Уинтерботтома; лужайка эта была единственным открытым местом, достаточно просторным для их игр.
— Это все твои, Джон? — В голосе Уинтерботтома была нотка зависти.
— Нет, сэр, — ответил Джон, поставив на пол шезлонг и показывая пальцем. — Мои — вон те двое, которые бегай, и этот желтый девочка. Другие двое — их отца повар. А вон там — ребенка брата садовника.
Приходилось кричать, чтобы перекрыть голосом шум ветра. Почти все небо теперь заволокли черные клубящиеся тучи, и только вдали, у самого горизонта, оставалась еще узкая светлая полоска. Молнии сердито и нетерпеливо прорезали черноту туч длинными стремительными зигзагами.
Пошел дождь с крупным, как галька, градом. Дети запели еще громче, когда по их телам забарабанили первые ледышки. Иные градины били довольно больно, но малыши лишь веселее хохотали. Возясь и толкаясь, они подбирали замерзшие капли и спешили отправить их, пока не растаяли, в рот.
Ливень продолжался с час и как-то сразу прекратился. Обмытые деревья позеленели, посвежевшая листва радостно трепетала. Уинтерботтом взглянул на часы — было почти шесть. Возбужденный зрелищем первого в году дождя, он забыл про чай с печеньем, который Джон подал ровно в пять; он принялся было жевать печенье, но, вспомнив, что пригласил к обеду Кларка, пошел на кухню посмотреть, как идут дела у повара.
Окружной центр Окпери был невелик. На Правительственной горке жило всего пятеро европейцев: капитан Уинтерботтом, мистер Кларк, Роберте, Уэйд и Райт. Капитан Уинтерботтом был окружным комиссаром. Британский государственный флаг, развевавшийся перед его бунгало, возвещал о том, что Уинтерботтом является в этом округе представителем короля. В День Империи он по-военному приветствовал маршировавших мимо него в полном составе школьников округа — один из редких случаев, когда он появлялся в белом мундире и при сабле. Мистер Кларк занимал должность помощника окружного комиссара. Это был новичок, присланный сюда всего месяц назад на место бедняги Джона Макмиллана, скончавшегося от коматозной малярии.
Остальные европейцы не являлись собственно чиновниками правительственного аппарата. Робертс, помощник старшего полицейского офицера, возглавлял местное полицейское отделение. Уэйд заведовал тюрьмой; он тоже был помощником старшего полицейского офицера. Райт же по-настоящему даже не являлся сотрудником окружного аппарата. Он служил по ведомству общественных работ и руководил теперь строительством новой дороги из Окпери в Умуаро. Капитан Уинтерботтом уже имел повод серьезно поговорить с ним о его поведении, особенно с туземными женщинами. Абсолютно необходимо, внушал он Райту, чтобы ни один европеец, живущий в Нигерии, и тем более в такой глуши, как Окпери, не ронял себя в глазах туземцев. В подобном оторванном от внешнего мира местечке окружной комиссар должен быть чем-то вроде школьного старосты, и капитан Уинтерботтом намеревался до конца выполнить свой долг. Если Райт в корне не изменит поведение, он, Уинтерботтом, не остановится перед тем, чтобы исключить его из клуба.
Клуб занимал помещение бывшей полковой столовой, оставленной армией после того, как дело умиротворения в этих краях завершилось и войска двинулись дальше. Это было небольшое деревянное бунгало, состоявшее из собственно столовой, прихожей и веранды. Теперь столовая служила баром и комнатой отдыха, а прихожая — библиотекой, где члены клуба просматривали газеты, приходившие с запозданием на два-три месяца, и читали телеграммы агентства Рейтер — по десятку слов дважды в неделю.
Тони Кларк уже оделся к обеду, хотя до обеда оставалось больше часа. Одеваться к обеду в жару было настоящей мукой, но от многих бывалых старожилов он слышал, что это совершенно необходимо. Они говорили, что эта процедура — своего рода тонизирующее средство, которое должен принимать каждый, кто хочет выжить в такой деморализующей стране. Сегодня-то одеваться было просто удовольствием: дождь принес приятную прохладу. Но бывали дни, когда Тони Кларк отклонял приглашение на обед в хороший дом, лишь бы только избежать пытки крахмальной сорочкой и галстуком. Сейчас он дочитывал последнюю главу книги Джорджа Аллена «Умиротворение первобытных племен Нижнего Нигера», которую дал ему капитан Уинтерботтом. Время от времени он поглядывал на свои золотые часы — отец преподнес их ему в подарок, когда он уезжал из дому, отправляясь на службу в Нигерию, или, как сказал бы Джордж Аллен, откликаясь на призыв родины. Он продержал у себя книгу больше двух недель и должен был закончить ее, чтобы вернуть сегодня вечером хозяину. В тропиках скорость чтения у него заметно снизилась. Да и сама книга была прескучная. Слишком уж самоуверенная, на его взгляд. Впрочем, заключительные строки он находил сейчас, пожалуй, даже волнующими. Называлась эта глава «Призыв родины».
«Для тех, кто мечтает жить в комфорте и мирно трудиться, Нигерия закрыта и будет закрыта до тех пор, пока ее земля, покрытая буйной растительностью, не будет хоть сколько-нибудь культивирована и пока там не будут созданы мало-мальски сносные санитарные условия. Но тех, кто ищет жизни, полной трудностей, кто умеет обращаться с людьми как с материалом, кто способен подвизаться на великом поприще, направлять ход событий, вершить исторические судьбы и прочно оседлать гребень волны эпохи, Нигерия встретит с распростертыми объятиями. Людям, трудами которых британец сделался законодателем, организатором, устроителем мира в Индии, эта молодая и древняя земля сулит великие возможности и благородное поле деятельности. Я знаю, мы найдем таких людей. Наши матери не удерживают нас нервной рукой, не пытаются привязать к домашнему очагу нашего детства, к радостям семейного круга, к бесцельным забавам обеспеченной жизни; нет, они — и в этом наша самая большая гордость! — бесстрашно, с высоко поднятой головой, хотя и со слезами на глазах, отправляют нас цивилизовывать отсталые расы. Конечно же, мы и есть те самые люди! Неужто норманн сражался с саксонцем на его земле ради торжества сторонника „Малой Англии“, которому чужды интересы Британской империи? Неужто ради него проливали кровь наши лучники в битвах при Креси и Пуатье, муштровал своих воинов Кромвель?
